Читать интересную книгу Генерал - Дмитрий Вересов

И вся эта лавина впечатлений немецких, обрушившаяся на Трухина, соседствовала с впечатлениями, так сказать, русскими, которые он выносил из общения со вновь поступающими курсантами. Это были уже не растерянные мальчишки и огорошенные, раздавленные командиры, готовые на все и мало что понимающие. Они со Штриком, Благовещенским и недавно вытащенным из лагеря в Вульдхайде бароном фон дер Роппом, немецко-балтийским антропологом, теперь часами беседовали с кандидатами, выслушивая их возмущенные речи и, что гораздо важнее, соображения. После разгрома под Сталинградом практически уже никто не верил в победу нацистов, но вера в распад сталинского режима по окончании войны только укрепилась.

– Для нас не все еще потеряно, – горячился Ропп, владевший русским как профессиональный филолог, – наши дивизии все еще стоят в глубине Союза, и хоть Сталин и бросил на чашу весов русский патриотизм, но признаков того, что он решил всерьез изменить и улучшить судьбу советских людей, нет.

– И не будет, – хмыкнул Благовещенский.

– Никаких слухов об отмене репрессий за плен тоже нет. Мы, стоя на позиции борьбы со Сталиным и Гитлером, полагаю, на верном пути.

– Совершенно согласен, – подхватил Штрик. – И потому еще раз требую от своих офицеров при работе с русскими: никакого вмешательства в русские проблемы, никакой нацистской пропаганды, никакого выпячивания так называемого германского превосходства. Честный образ мысли, товарищеское отношение, готовность к пониманию и такт – вот наши четыре кита!

В кабинет начальника лагеря – просторную пустую комнату с неоштукатуренными стенами и огромным столом – вошел очередной кандидат. Это был крепкий рязанец или ярославец, судя по соломенным волосам, круглому лицу и бойким глазам. Он попал в плен на Ленинградском фронте, и Трухин, через Стази теперь сильнее переживавший за город, посмотрел на него особенно внимательно. От рязанца, на вид которому было лет тридцать, не ускользнул этот взгляд.

– Что так смотрите, то… простите, не знаю, как теперь обращаться …

– Заместитель начальника лагеря, – подсказал Трухин.

– Это-то ладно, а вот господин или товарищ?

Все четверо растерянно переглянулись, ибо при самых теоретических и высоких помыслах все мелочи предусмотреть не удавалось.

– Да уже обратились, – рассмеялся Трухин. – Я вас слушаю особенно внимательно потому, что люблю Петербург.

– Дай-то Бог, чтоб вам осталось что любить, – выдохнул мужик и вдруг зачастил, но не с надрывом, как делало большинство в первый год войны, а расчетливо и со злостью, злостью давно выношенной, обдуманной, горестной: – Вот под Сталинградом, говорят, разбили немца, а мы в своих болотах по тысяче людей в день теряем. Ни на чем теряем, без наступления, без обороны, так просто, по дурости. Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет – чего жалеть-то?! Но что за пополнение, прости господи? Опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что прописали постельный режим и усиленное питание на три недели! Или младенцы двадцать восьмого года, то есть четырнадцатилетние, не подлежащие никакому призыву… «Вперрред!!!» – и всё тут. Наконец, какой-нибудь солдатишка, или лейтенантик, командир взвода, или капитан, комроты, что уж, конечно, реже, видя это вопиющее безобразие, воскликнет: «Нельзя же людей гробить! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьет!..» Сразу же подключается политрук, СМЕРШ и трибунал. И какой-нибудь из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: «Да, мол, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!», что на самом деле – то же самое. Так вот и гибнут самые честные, самые лучшие, да и самые храбрые, скажу я вам, люди. А остальные: «Вперрред, в атаку! Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики!»

Слушать было стыдно. Стыд вообще грыз Трухина с каждым днем в Германии все сильнее.

А вечером к нему заглянула Верена. Он любил эти посещения, так возвращавшие его в детство и юность, и пустая, необжитая комната его, днем превращавшаяся в кабинет, на мгновения становилась салоном. Он склонялся к руке, наслаждаясь белизной и формой пальцев, вдыхая забытый аромат «Каприза императрицы».

– Послушайте, Верена, откуда у вас такие запасы этих милых духов?

– О, как вы наивны, Теодор! Большевики не идиоты: они тут же прибрали к рукам фабрику Брокара и просто-напросто переделали названия. «Императрице» выпало стать «Красной Москвой». Мне присылают, – улыбнулась она и провела ладонью по коротко остриженной, чуть седеющей голове Трухина. – Видно, мне предназначено всегда быть только ангелом, этаким вестником. Ваша пассия, Теодор, ушла от Герсдорфа и живет пока у меня. Я не думаю, что это правильный поступок и, тем более, не считаю, что это хорошо в смысле дальнейших последствий. Но что сделано – то сделано. А теперь ваше дело поговорить с соответствующими людьми, чтобы ее официально зачислили в штат Дабендорфа.

– Как курсанта? – ахнул Трухин.

– Вы неисправимый романтик, Теодор. Разумеется, в качестве служебного лица.

– Но здесь практически не нужны переводчики. Или очень редко.

– Это вы уж решайте сами. В принципе, я не отказалась бы от помощницы, но просить права не имею. Да и не хочу. Что не мешает…

И Трухин снова прижал к губам ее худую бесплотную руку.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Из дневника остарбайтера Е. Скрябиной

Все, что мы, советские, здесь получаем, кажется нам роскошью. На нас четверых и еще на одну семью, мать с сыном, выделили две большие комнаты с балконом. Еды вполне хватает: на каждого 300 граммов хлеба, три яблока, 50 граммов масла, 100 граммов колбасы, джем. На обед овощной суп. В магазинах можно купить бумагу, конверты, мыло. В овощных продают морковь и капусту. Все баснословно дешево, как в сказке. Мы уже давно отвыкли от нормальной жизни, от магазинов, от продуктов… В Виннице, например, блокнот для дневника стоил 500 рублей[147], а здесь всего 80 пфеннигов…

Конечно, война изменила судьбы русской и украинской молодежи. В 16–17 лет их оторвали от родины, забросили на чужбину, где на них смотрят через колючую проволоку, как на диких зверей в зоопарке или цирке. Но постепенно отношение к ним меняется. Девушки начали получать кое-что из вещей и теперь мало отличаются от немок. Остригли волосы, сделали модные прически, ходят в красивых платьях и туфлях на высоком каблуке. Стоптанных тапочек уже не увидишь. После рабочей смены и по воскресеньям они работают в немецких домах и плату берут не деньгами, а одеждой, которую наша портниха им перешивает. Труднее одеться юношам. Но они достают поношенные пиджаки и несут их к той же Александре на переделку, а платят продуктами, которые получают от местных крестьян за свой труд…

25 января 1943 года

Стази стояла в приемной местного отделения гестапо и с удивлением наблюдала, что люди, сидящие в очереди на весьма обшарпанных скамейках, не трясутся и не каменеют в страхе, а спокойно и весело болтают. Причем среди ждавших было и несколько русских.

Вообще, за этот месяц, что она ушла от Рудольфа и жила у Верены, Стази увидела совсем иную Германию и иных в ней русских. И Германия, и русские делились на две части и были совершенно разными. Те десятки тысяч – Стази долго не могла поверить в это число, но Верена, улыбнувшись, заметила, что Россия велика, – советских граждан, имевшие возможность получить право жить на частных квартирах, видели Германию и немецкий народ совсем в другом свете, чем миллионы их сограждан, сидевших в лагерях за колючей проволокой. Первые сравнивали Германию с Советским Союзом, и она им казалась чуть ли не самой свободной в мире страной, вторым же представлялась сплошным концентрационным лагерем. Попасть из второй категории в первую было почти то же самое, что перенестись на другую планету, а между тем не было абсолютно никаких разумных причин для отнесения того или иного человека ко второй категории или к первой. В подавляющем большинстве это было делом случая или личным счастьем одних и несчастьем других. Как скоро заметила Стази, случай заключался просто-напросто в наличии знакомых или друзей среди немцев. Живя у Верены, ей приходилось встречать много людей одинаковой квалификации, одинаковых личных достоинств и даже убеждений, при этом одни сидели в лагерях или жили бесправными остарбайтерами, а другие пользовались полной свободой и имели почти нормальные человеческие права. Но именно эта легкость перехода только подчеркивала нелепость и бессмысленность варварского отношения немецких властей к миллионам русских.