Читать интересную книгу Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

— Что не можешь?

— Работать без души, — сказал Ондржей и густо покраснел. Человек, которого мучит жажда совершенства, стесняется ее, почти как влюбленности. Он должен был наконец сказать это, он боролся с собой и не в силах был молчать. Горя от стыда, словно виноватый, он воскликнул:

— Я люблю работу!

И весь сжался, ожидая, что Францек разразится хохотом. Но тот вопреки ожиданию даже не улыбнулся, а лишь слегка скривил губы и проронил:

— Эх, братец, и я бы ее любил, кабы все это было наше.

— Ты не прав, — возразил Ондржей. Все внушенные ему понятия о справедливости вдруг заговорили в нем, и он обрел равновесие. — Ты пораскинь мозгами, Францек. Кто оборудовал фабрику? Кто начал строить ее голыми руками на пустом месте и сам на все заработал? Кто вложил в это дело деньги? Да что деньги, главное — замысел, находчивость, идеи! Для такого дела нужна голова!

— Ну ладно, — ответил Францек. — Но хотел бы я знать, почему я должен зарабатывать здесь ревматизм ради того, чтобы казмаровская дочка могла путешествовать вокруг света? Она-то здесь при чем? Сейчас я тут вдыхаю хлор и серу, потом меня призовут в армию, а когда вернусь, Казмар наплюет на меня. Это мы знаем. Такова система. Не случайно на предприятиях Казмара — самые молодые рабочие во всей республике.

— Например, мой отец! — иронически вставила Лидка, и Ондржей рассмеялся вместе с ней. — И чего ты нас все пугаешь, — добавила девушка и погладила Францека по рукаву.

Что касается Ондржея, то он не ломал себе головы над тем, что будет через год, и старался получше овладеть своими машинами. У фабричного ткача должен быть верный глаз, но еще более верное ухо. Чуть какие перебои в машине, сразу надо сообразить, где неполадка. К примеру, станок «захлопал», значит — ослабла основа, или плохо раздается зев, или ограничитель не в порядке и станок никак не запустишь, потому что челнок не на месте. Когда Ондржей впервые очутился в «тарахтелке» (ткацкой), где, как и в прядильне, рабочие из-за шума моторов и грохота машин не слышат собственных слов, он никогда бы не поверил, что со временем натренирует свой слух так, что среди общего шума будет слышать только «свои машины». Вскоре мастер доверил ему два нортропа, этих «грабителей труда», как называют их последние могикане — ручные ткачи. Они должны были работать очень четко, в ритме слов «будет все, будет все», как подобает узкому стану и торопливым Улам. У каждого стана свой говорок, разве вы не знаете этого? «Не сегодня, а завтра, не сегодня, а завтра», — твердит тяжелый стан, вырабатывающий парусину, а старый, тот, что ткет полотно, шепчет: «На сахар, на кофе, на сахар, на кофе».

Ондржей даже не вспоминал о своих прошлогодних мечтах, об автоаэрогидроплане и пани Гамзовой. Какое мальчишество! У него не было времени ни бродить, ни мечтать, и потому жизнь стала как-то устойчивее. Хорошее дело — навык, он дает душе человека ритм, помогает шагать нужным темпом, как в марше, который вы насвистываете на ходу, даже если у вас совсем нет слуха. Ондржей преодолел усталость, изматывавшую его в первое время, и жил в ладах с работой: она уже не подгоняла его, как раньше, они были ровня. Галачиха, у которой он когда-то был подручным, а теперь сам принимал от нее основы, не раз говаривала, что такой рассудительный паренек, как Ондржей, если бы задумал жениться через час, и то не сделал бы плохого выбора. В женских устах это была похвала. Детей у Галачихи не было, и к Ондржею она относилась по-матерински.

Теперь речь улечан уже не казалась Ондржею такой убаюкивающей, так как он сам перенял от Лидки эти интонации. Он не замечал более запахов города, притупилась острота первых впечатлений, и Ондржею трудно было представить себе то время, когда все окружающее оставалось для него еще не разгаданным: утки казались бабками для игры, а валы основы напоминали в тысячу раз увеличенную шпульку с маминой швейной машины. Так выучившемуся грамоте человеку «S» уже не кажется похожим на извивающуюся змейку, «С» — на серп, а единица — на кнутик. Производственный процесс стал понятен Ондржею, с работой он вполне справлялся, с мастером Лехорой ладил. К Ондржею начальство вообще относилось лучше, чем товарищи, в нем было что-то положительное, устойчивое, внушавшее доверие старшим. Ондржей перешел в ткацкую из-за неладов с мастером Тирой: с тех пор как Казмар отчитал его при Ондржее, тот стал придираться к юноше, вечно был им недоволен. Таков уж был характер у мастера: ему всегда казалось, что к нему не проявляют должного уважения. С Лехорой работалось легче. Рассердившись на что-нибудь, Лехора кричал, пока не выкричится, потом успокаивался. Он всегда шутил, зачастую грубо. Утки он называл мужиками, а основы — бабами. Мол, мужики и бабы только вместе производят на свет что-то новое, порознь им — грош цена. И бабе при этом приходится труднее, рожает-то ведь она, ее тело мучится. Стало быть, надо ей подкрепиться, надо сварить для нее крепкий «бульон». Лехора умел безошибочно определить шлихту для каждой основы, такой же нюх был у него на людей: он всегда знал, куда кого поставить. Из рабочих он старался извлечь максимум, а себя не обидеть и сорвать побольше; вместе с тем Лехора умел входить в положение людей. Старый практик, он верен Хозяину, выдвинувшему его из рабочих; он наловчился обходить хозяйские запреты и ездил выпивать за пределы «Казмарии», в лесной кабачок, где сходились улецкие гуляки. Так же как Хозяина, он обманывал и жену, изменяя ей со смазливыми девушками. Насчет еды, шашней и развлечений губа у него была не дура; он был грубоват, но его цех жил вместе с ним полнокровной жизнью, и работалось там легко.

Ондржей уже приобрел квалификацию и стал знающим ткачом, когда произошло событие, ненадолго вновь связавшее его с тринадцатым цехом неудачника Тиры.

ТРЕВОГА

Близилось лето, дни стояли ветреные, и однажды сильный ураган повредил телефонную связь между Улами, казмаровской лесопилкой и лесничеством в Пасеках. Поэтому Ондржея послали в Пасеки с письмом, в котором фабричное управление заказывало лесоматериалы для первомайских торжеств. Этот день всегда с большой помпой празднуют в Улах, куда съезжается много окрестных жителей и гостей из Праги. На мачты для флагов, на постройку трибун, танцевальных площадок уходит много леса.

На первомайский обед в цехе каждый рабочий Казмара имел право привести с собой гостя. Ондржей пригласил мать, ему хотелось доставить ей удовольствие и заодно похвалиться. Он поспешил написать матери об этом за месяц до праздника. Анна ответила, что охотно приехала бы, но не может обещать ничего определенного. Дедушка стареет и уже не ходит открывать двери, и если она уедет, дом останется без присмотра как раз в такой день, когда бывают демонстрации и на улицах толчется много сомнительных людей. Это могло бы стоить ей места. Возможно, она пошлет вместо себя Ружену, которая очень интересуется Улами. Пусть немного рассеется в этой поездке.

Анна заодно жаловалась сыну на нелады с Руженой, писала, что не знает, как с ней быть, и не понимает ее. Девчонка приходит домой поздно ночью, не слушает никаких увещаний. А по воскресеньям сидит дома, молчит, слова от нее не добьешься, выглядит как великомученица, матери не слушается, в этом сын и дочь один другого стоят, она, мать, уже к этому привыкла. Так писала Анна с обычной горечью. Может, Ондржей, как брат, поговорит с Руженой, окажет на нее влияние. Ружене, полагала мать, на пользу пошло бы замужество. Но кто нынче возьмет в жены бедную девушку? Каждый хочет только поразвлечься. Мать кончала письмо жалобой на то, что она, Анна Урбанова, никогда не была счастлива в жизни.

Ну, до Первого мая еще есть время, там видно будет.

Итак, в день, о котором идет речь, Ондржей положил письмо фабричного управления в портфель из искусственной кожи, купленный в казмаровском универмаге, сел в автобус, ходивший из Пасек с остановками «где кому нужно», и вдохнул запах прогретой солнцем кожи, бензина и кур, обычный в сельских автобусах. Усевшись возле крестьянки, возвращавшейся с рынка с полупустой корзиной, которую она, прикрыв платком, поставила под сиденье, Ондржей со сдержанным нетерпением жителя Ул, уже знающего цену времени, ждал, когда закончатся добрососедские разговоры водителя и пассажиров. Пассажиры созывали друг друга, вспоминали, кого еще надо подождать и кто сегодня не поедет, весело покрикивали из окна на опаздывающих. Наконец, не без самодовольства думая о том, как будет огорчена Лидушка, когда не найдет его сегодня в рабочей столовой, Ондржей выехал в тряском автобусе к месту своего назначения. Машина мчалась, словно стремясь наверстать упущенное. Пейзаж будил у Ондржея воспоминание о Льготке и жажду приключений, которую обычно вызывает езда. Но вот уже остановка, фабричный поселок Заторжанка, образцовое местечко. Здесь вышли первые пассажиры, рабочие, и разошлись по домикам с полисадниками, где болталось на веревках белье и пахло рекой и солнцем. Что-то сталось с бедным клейщиком Мишкержиком, к которому в поисках ночлега Ондржей приходил сюда, еще будучи зеленым новичком? Бедняга исчез. Лидушка вроде говорила, что он в сумасшедшем доме в Драхове.