Исправник, усмехаясь, такое разрешение дал, Александр Кузьмич обрадовался и ему, засобирался на ярмарку в Холуй. Так потом и торговал залежавшимся в лавках товаром на столиках перед лавкой. Начинался дождь, столы покрывали рогожами, а продавцы и покупатели прятались под крышу. На лавке должен был висеть замок, знаменуя то, что она закрыта. В ней запрещалось иметь освещение. И когда товар на уличном прилавке кончался, хозяин, крадучись, с фонарем, пробирался в собственную лавку за новым товаром. Иван Александрович горько шутил:
— Держим в руках два света: свет просвещения — книжный товар — и другой свет — от тьмы распоряжений полиции.
Иван Александрович поехал хлопотать в Петербург. Тихонравов, переживавший несчастье друга как свое, отправился с ним, надеясь все устроить через влиятельных знакомых.
Тихонравов имел в столице и служебные дела, поэтому оформил командировку от статистического комитета и намеревался остановиться в гостинице. Ивана Александровича отец наставлял на гостиницу не тратиться, а ехать сразу к Безобразову, поэтому в Петербурге друзья расстались на вокзале.
Был понедельник, в департаменте у Безобразова, помнил Иван Александрович, не приемный день, и он отправился к Владимиру Павловичу прямо домой. Но на двери Безобразова была записка: хозяин принимает дома по воскресеньям. Что делать? Голышев был в затруднении, но все-таки решился позвонить. Дверь открыл незнакомый Ивану Александровичу швейцар. Молча выслушав сбивчивые объяснения Голышева, он ответил:
— Владимира Павловича нет, принять вас статский советник сможет только в воскресенье.
В досаде и расстройстве поплелся Иван Александрович со своим саквояжем в гостиницу к Тихонравову. Константин Никитич усадил друга за стол:
— Пиши Безобразову записку. Пошлешь ее по почте, и она, минуя этих олухов-швейцаров, будет преподнесена хозяину на тарелочке.
Потом Тихонравов принялся вслух разрабатывать план:
— Думаешь, почему я остановился в этой гостинице? Глянь-ка в окно, что видишь? Правильно: Казанский собор. Так вот, каждый день к утрене в него ходит господин Богданович. Уж он-то подскажет нам, что делать. Теперь пиши записку нашему бывшему губернатору Александру Петровичу Самсонову, он теперь — почетный опекун С.-Петербургского опекунского совета, тоже не оставит без помощи…
Богдановича утром в Казанском соборе они встретили, он, действительно, подсказал, куда следует обратиться. К обеду в гостиницу пришел любезный ответ от Безобразова, он звал Ивана Александровича к себе, а к вечеру в гостиницу явился сам генерал-лейтенант Самсонов. Он дружески обнялся и расцеловался с земляками, заставил Голышева в подробностях рассказать свое дело и сразу сел писать секретарю императрицы — тайному советнику Морицу.
На следующее утро Тихонравов отправился в археологическое общество, а Иван Александрович поехал к Безобразову.
Владимир Павлович встретил его с распростертыми объятиями:
— Весьма рад вас видеть, милейший! Садитесь, рассказывайте, как здоровье Авдотьи Ивановны, как батюшка?
— Благодарю вас, Владимир Павлович, жена и тятя здоровы. У нас другая беда.
— Что такое? Какая беда?
Голышев рассказывал, а Безобразов возмущался:
— Вот они — наши чиновники: как только занял кресло, тут же перестал думать, считает главной заботой теперь — выполнять циркуляры. Следуй точно циркуляру, усидишь в кресле. Оклад идет, жизнь безбедна, голова не болит, сердце спокойно.
205
Безобразов дал Ивану Александровичу письма к члену совета главного управления по делам печати Фуксу и к действительному статскому советнику Петру Петровичу Семенову, управляющему Центральным статистическим комитетом.
— И успокойтесь, — ободрил он Ивана Александровича, — отправляйтесь сейчас же к Фуксу и обязательно информируйте меня о том, как будет двигаться дело.
Голышев был тронут такой заботой и вниманием. Доброе слово, участие, ему были нужны, пожалуй, не меньше самой помощи.
Еще две недели ходил Иван Александрович от вельможи к вельможе, из канцелярии в канцелярию, но, благодаря участию многих влиятельных лиц, дело шло к благополучному завершению. Географическое общество направило владимирскому губернатору свое защитное слово, отметив большие заслуги Голышева-ученого. Письмо было подписано вице-председателем адмиралом Ф. Литке.
Голышев сам привез это письмо владимирскому губернатору Шатохину и, вручая, сообщил, что распоряжение управления по делам печати должно вот-вот подойти.
Шатохин будто бы обрадовался такому повороту дела, покаялся даже, что ему крайне неприятно было закрывать литографию; Иван Александрович, слушая начальника губернии, думал: «Кошечке — игрушки, а мышке — слезки». Однако и теперь Шатохин не поторопился исправить несправедливость и поставил на поданном Голышевым письме резолюцию: «На днях должно быть получено из управления по делам печати отношение по предмету дозволения открыть книжную торговлю Голышеву в ел. Мстёре, тогда вместе с сим доложить и это письмо».
К концу января следующего года дошло распоряжение до Мстёры. Литография опять заработала, но теперь порядок значительно изменился. Прежние цензурные правила были очень просты. Рисунки с подписями отсылались в цензуру по почте. С этих зацензурованных оригиналов рисунки переносились на камень, с камня делали оттиск, который снова посылался в цензуру — уже для получения выпускного билета. Оригинал с выпускным билетом служил постоянно, мог переходить от одного лица к другому.
Теперь же цензурование картинок стало ежегодным, и Голышевым приходилось выполнять пустую работу — перецензуровывать одни и те же сюжеты.
Опять пришлось хлопотать. Сначала Голышев входил с ходатайством по этому вопросу в цензуру, но она не сделала послабления. Пришлось опять обратиться в главное управление по делам печати. Оно разрешило цензуровать раз в три года, но и этой небольшой уступки удалось добиться только в 1868 году.
В «Воспоминаниях» Иван Александрович писал: «Вскоре оказалось, что я был ни больше ни меньше, как только козлом отпущения за всех. Собратья мои по книжной торговле, сидевшие спокойно у себя дома во время моих поездок, хождения, тревог и волнений, не замедлили воспользоваться данным мне разрешением. То же самое губернское правление, которое так строго отнеслось ко мне, стало выдавать дозволения всем торговцам».
В начале декабря, морозным, темным вечером, в окна Голышевых грубо забарабанили. На крыльце стоял брат Александра Кузьмича. Не раздеваясь, он прошел в избу, устало опустился на сундук:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});