Г-ну Прусту нравилось разбирать почту вместе со мной; он читал мне не все, но объяснял содержимое и останавливался на тех местах, которые забавляли его или казались наиболее интересными. Впрочем, случалось, он читал мне все послание от первой до последней строки — например, письма графа Робера де Монтескье; в них почти всегда была какая-нибудь фальшь, и он выделял ее голосом. Чтение сопровождалось и комментариями по отношению к самим авторам.
Я очень быстро научилась угадывать его реакцию уже по одной только манере чтения, еще до того, как он делал какое-нибудь замечание, и уже знала, идет ли речь, например, о приглашении, или же ему придется отвечать на чью-либо просьбу. Сам тон речи показывал ход мысли, позволяя понять, насколько интересно полученное письмо. Если дело касалось человека, даже хорошо знакомого, но которого он не хотел сейчас или даже вообще никогда видеть, я сразу же понимала, что писавший попал в черный список. И ни разу не ошиблась. Такой человек как бы испарялся из его памяти — не попадал уже в перечень телефонных звонков, ему не носили больше записок, и его имя не значилось на отправляемых по почте конвертах.
Потом он говорил мне о своих ответах, и это вполне подтверждало мои догадки.
— Я написал такому-то, что нам нужно встретиться.
Но он редко сразу же назначал день и час. Ему нужно было созреть — обдумать, увидятся ли они только вдвоем или будет еще кто-нибудь. В этом отношении г-н Пруст отличался большой осторожностью. Часто он спрашивал у меня:
— Дорогая Селеста, я хочу пригласить графиню де Ноайль вместе с Таким-то и Такой-то. Как вы думаете, это удобно? Ведь есть некоторые обстоятельства...
И он объяснял, как у них складываются отношения.
Читал он мне и отрывки из своих ответов, а иногда даже и все целиком — обычно это относилось к переписке с де Монтескье.
Г-н Пруст никогда не отвечал экспромтом, по непосредственному чувству или ради простого удовольствия. У него всегда была какая-нибудь цель: получить сведения, относящиеся к его разысканиям; повидать кого-то в связи со своими персонажами; встретиться с людьми, заинтересовавшимися его книгой, а может быть, даже и пробудить в ком-то интерес к ней.
Во всяком случае, и получение, и отправление почты всегда доставляло ему удовольствие. Надо было видеть, с каким наслаждением читал он мне письма де Монтескье и свои ответы!
— Слушайте внимательно, Селеста, я прочту вам одно важное место. За каждым словом вы почувствуете злобное дыхание нашего добряка. Он просто великолепен! — И г-н Пруст смеялся чуть ли не до слез.
Иногда, нетерпеливо перекладывая письма на постели, он обескуражено говорил: «Только подумать, я должен отвечать на все это, когда мне не хватает времени для книги!» Но на самом деле он обожал посылать письма. При этом говорилось:
— Все-таки на это мне придется ответить...
Одной из драм его конца было беспокойство и угрызения совести, связанные сослишком обширной корреспонденцией. Он часто вспоминал об этом, словно его преследовала какая-то навязчивая мысль:
— Вот увидите, Селеста, как только я умру, все начнут печатать мои письма. К сожалению, я слишком много написал, слишком много. Ведь при моей болезни не было другого средства общения. Но мне никак не следовало делать это. Впрочем, я приму свои меры. Да, надо добиться, чтобы никто не имел права публиковать мою корреспонденцию.
Г-н Пруст все время мучился этим. Однажды он возвратился очень подавленный после вечера, проведенного с драматургом Анри Бернстейном. У них зашла речь об этом деле, и Бернстейн сказал ему, что здесь уже ничего не поделаешь. Советовался он и со своим другом, банкиром Орасом Финали, который не слишком обнадежил его. Наконец, г-н Пруст обратился к приятелю-адвокату и пришел от него совершенно уничтоженный
— Дорогая Селеста, этот человек сказал мне: «Бедный Марсель, ты понапрасну тратишь время, пытаясь воспрепятствовать подобным публикациям. Каждая написанная тобой буква есть собственность адресата. Он может делать с ней все что угодно». Какая неосторожность! А те, кто не станут печатать письма, просто продадут их. Я сам вложил в руки всех этих людей стрелы против себя!
Это было настоящей катастрофой, омрачившей его последние месяцы. И все же он продолжал писать и отвечать. Ведь на самом деле г-н Пруст видел все меньше и меньше людей, и почта оставалась для него едва ли не единственным средством общения. К концу жизни он как-то особенно боялся микробов в письмах, а принимая таких посетителей, в здоровье которых у него были сомнения, он, даже лежа в постели, надевал перчатки, чтобы не заразиться от рукопожатия. По чьему-то совету была куплена специальная машинка в виде длинной коробки, куда закладывались полученные письма. Он объяснял мне ее пользу и то, как она работает.
— Понимаете, Селеста, в моем состоянии достаточно письма от человека, болевшего скарлатиной, корью или какой-то другой заразой, чтобы я вмиг подхватил микробы. Уж лучше пусть все письма проходят через формоль.
После смерти г-на Пруста его брат очень удивлялся этой машинке, подтвердил ее пользу и забрал ее к себе.
Кроме писем, каждое утро он читал газеты. Нам приносили их из киоска напротив дома. Чтение газет входило в повседневный ритуал, он внимательно их просматривал. Как ни странно для столь чувствительного к запахам человека, свежая типографская краска как будто не беспокоила его. Правда, он иногда убирал или даже сбрасывал газеты с постели, но потом просил дать их снова. Возможно, причиной был не только запах, но, может быть, усталость.
Больше всего г-н Пруст читал «Фигаро», «Журналь де Деба», «Тан» и финансовую прессу, а также журналы: «Меркюр де Франс», «Ревю де Пари», «Нувель Ревю Франсез», «Иллюстрасьон» и еще немало других.
Он всегда был в курсе событий и знал все новости. Здесь, как и во всем другом, от него ничего не ускользало. Когда Жак Бизе покончил с собой, его мать, г-жа Строе, сразу же прислала ко мне одного из своих слуг, чтобы я спрятала «фигаро», где было сообщение о смерти; г-н Пруст, как она считала, не должен был узнать об этом из газет. Я объяснила, что это невозможно — если бы «Фигаро» не оказалось, он все равно сразу же потребовал бы его.
Г-н Пруст следил буквально за всем: политикой, биржей, искусствами, литературой. Критическая статья о какой-нибудь книге могла вызвать у него желание познакомиться с автором, и тогда ради этого начинались всяческие эволюции.
Почти каждый день он рассказывал мне о главных событиях — «для вашего образования». Например, в «Фигаро» появились иллюстрации Форена, которые ему очень нравились, и он показывал и объяснял их, потому что я, конечно, не понимала содержавшихся там намеков. Точно так же было и с политическими статьями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});