Сюзанна снимает трубку в хорошем расположении духа. Винс, как и собирался, проводит вечер с друзьями. Мы перекидываемся парой фраз, сестра привычно ворчит на непутевого бойфренда и по поводу всего, что накопилось за неделю, разбавляя беседу забавными байками из жизни стюардессы. Взять, например, ненормальную старушенцию, летящую первым классом, которая опрокинула не один и даже не два, а целых три бокала «Кровавой Мэри» на сидевшео рядом пассажира, а потом начала скандалить, когда ей отказались принести четвертый бокал.
— Да что ты, неужели и впрямь скандалила? — спрашиваю я, живо заинтересовавшись драмой на борту самолета.
— Да, представляешь, назвала меня стервой. Во дала!
Смеюсь в трубку и спрашиваю, что было дальше, прекрасно зная, что сестра не спустит такого никому.
— Да попросила наших из отдела безопасности встретить эту пьяную бабку на выходе.
И мы обе покатываемся со смеху.
— А она права, ты и впрямь стерва, — говорю я.
— Знаю, профессия обязывает.
Мы снова смеемся, а минуту спустя Сюзанна, как всегда, не в бровь, а в глаз, спрашивает, не встречалась ли я случайно с Лео.
Стоит ли говорить сестре о том, что произошло между нами в самолете? Нет, пожалуй, я не готова поделиться своим секретом, и отвечаю, что ничего о Лео не слышала. Многозначительным вздохом провоцирую продолжение разговора.
— Так уж и не слышала? Что там у вас случилось?
Пару секунд взвешиваю ответ, а потом говорю, что скучаю по Лео с тех пор, как мы уехали из Лос-Анджелеса, и ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, мое состояние напоминает кошмар «той зимы» — так мы с сестрой называем время, когда умерла мама. И так же мы называем душевное состояние крайнего отчаяния, грусти и горя.
— Давай по порядку, Эл, — прерывает меня Сюзанна. — Ты что, хочешь сказать, что несостоявшийся разговор для тебя сродни смерти мамы?
Быстро и резко отрицаю это предположение и говорю:
— Может, это все из-за предстоящего расставания с городом… все так резко меняется…
— Так что же? Отъезд из Нью-Йорка для тебя вроде смерти?
— Нет, не совсем, — говорю я и понимаю, что не следовало делиться своими чувствами с кем бы то ни было, даже с родной сестрой.
Сюзанна настаивает на объяснениях. Раздумываю секунду, а потом говорю, что мне кажется, будто определенный жизненный этап завершен и я готовлюсь к чему-то новому, но к чему — не знаю.
— И от этой неопределенности страшно. Как с мамой, помнишь? Мы за несколько недель знали, что ее скоро не станет. Ее смерть не стала для нас неожиданностью. И в то же время… мы не были к ней готовы. Ведь так?
Сюзанна тихо соглашается, и в этот момент я понимаю, что мы обе с болью вспоминаем тот день, когда в класс пришел школьный психолог, забрал нас с уроков, а потом мы с ним ждали во дворе, под медленно падающим снегом, поки приедет отец, чтобы отвезти попрощаться с мамой.
— Нам, — говорю я, стараясь держать себя в руках, чтобы не расплакаться и не вызвать в памяти другие детали того ужасного дня, — ужасно хотелось, чтобы учебный год поскорее закончился, чтобы можно было заняться чем-то новым, убежать куда-нибудь, где ничто не напоминало бы о маме…
— Понимаю, — произносит Сюзанна. — Думаю, летний лагерь и стал тогда для тебя таким местом.
— Да, — отвечаю я и думаю, что выбор университета подальше от Питсбурга как раз и был обусловлен тем, что мама никогда не бывала в тех краях и не говорила о них. Люди, с которыми мне суждено было там познакомиться, не знали, что у меня больше нет мамы. Покашливаю и продолжаю: — Но в то же время, как бы я ни хотела убежать из дома, где все напоминало о маме, от отца и его постоянных слез, даже от тебя, сестричка, я ужасно боялась, что если убегу, или переверну лист календаря, или буду вести себя не так, как мы привыкли вести себя с мамой, то мы еще быстрее потеряем ее. Что так мы скорее сотрем ее… из нашей памяти.
— Как же я тебя понимаю, — говорит Сюзанна. — Как понимаю… Но, Элли…
— Что? — тихо спрашиваю я, подозревая, что сестра сейчас задаст мне вопрос, на который я не смогу ответить. Разумеется, так оно и выходит. Сюзанна спрашивает:
— Элли, ответь, почему ты не хочешь забыть Лео?
Долго думаю, что сказать, — тишина начинает звенеть в телефонных проводах. Но чем старательнее пытаюсь найти объяснение, тем больше понимаю, что разумного ответа на этот вопрос у меня нет. Вернее, у меня вообще нет никакого ответа.
Глава 20
Наступило первое воскресенье июня и наше последнее восересенье в Нью-Йорке. Утром пришли трое коренастых грузчиков, и мы все вместе девять часов как сумасшедшие паковали вещи. Квартира пуста, если не считать чемоданов у входной двери, кусочков скотча, прилипших к кухонному столу, и бесчисленных клубков пыли на деревянном полу. Мы с Энди, потные и уставшие, стоим в центре бывшей гостиной, где приглушенно шумит кондиционер, разгоняющий жару.
— Кажется, нам пора, — говорит Энди, и его голос отражается от белых стен, которые мы так и не собрались перекрасить в более интересный цвет. Он промокает лицо рукавом старой футболки с пятном, одной из тех тридцати, что предназначены «для переезда или ремонта». Я иногда поддразниваю Энди — мол, его вещей достаточно, чтобы переезжать каждый день в течение целого месяца.
— Да, действительно пора, — киваю я, переключившись на мысли о предстоящих делах: мы поедем на такси до отеля, там примем душ и переоденемся, а потом отправимся на прощальную вечеринку, которую устроили для нас два университетских друга Энди. В конце концов, было решено пригласить всех наших нью-йоркских друзей. Даже Марго и Уэбб ради такого события собрались прилететь из Атланты, чтобы наутро вернуться туда с нами и официально приветстствовать нас уже от лица другого города. Я беру Энди за руку и с наигранным оживлением восклицаю:
— В дорогу!
Энди некоторое время молчит, а потом замечает:
— Знаешь, нужно как-то отметить этот момент.
— Как, например? — спрашиваю я.
— Ну, не знаю… Может, сфотографируемся?
Я отрицательно качаю головой, думая, что Энди уже пора было понять, что хоть я и фотограф, но терпеть не могу снимать «знаменательные моменты» наподобие праздников и вечеринок. Намного больше мне нравится фотографировать людей в обычной обстановке, и это часто вызывает недоумение, а иногда и разочарование у родных и друзей.