Комаровский был эстетом старой закалки. Он получил отличное классическое образование, «любил читать Цезаря» и лишь зрелым человеком познакомился с азбукой декаданса — с «Портретом Дориана Грея» и «Так говорил Заратустра». Зато он превосходно знал и любил (и переводил) Бодлера — любимого поэта Гумилева.
В 1913 году Комаровский переехал в Петербург, чтобы самолично наблюдать за изданием своей «Хронологической таблицы…». Но до выхода ее он так и не дожил. Известие о начале мировой войны стало для него слишком сильным потрясением: его болезни обострились, и через два месяца он умер от сердечного приступа во время эпилепсического припадка. Ему было тридцать три года.
Окружение Комаровского составляли несколько эстетов помоложе. Каждому из этих людей суждено впоследствии занять в русской культуре свое место. Уже упоминавшийся выше Николай Николаевич Пунин (1888–1953) — выдающийся искусствовед. Судьбы Пунина и Гумилева еще несколько раз пересекутся. Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1939) — сын известного либерализмом министра внутренних дел, в те дни — кавалергардский офицер, «преторианец», как, посмеиваясь, называл его Комаровский, человек резких и непримиримых суждений и притом вполне грамотный стихотворец символистского круга, позднее — известный литературный критик и переводчик, белогвардеец, потом — эмигрант, потом — евразиец, потом — советский писатель, потом — узник ГУЛАГа. Биография, при всей своей извилистости, достаточно характерная. Наконец, Лев Евгеньевич Аренс (1890–1967) — биолог и поэт-дилетант.
С семьей Аренсов Гумилев познакомился, вероятно, еще до отъезда в Париж, но сблизился лишь в 1908 году. Вера Евгеньевна Аренс (1883–1969), малозначительная поэтесса, впоследствии занимавшаяся детской литературой, принадлежала к числу его постоянных корреспондентов. Отношения Гумилева с ней были чисто дружескими — хотя и с оттенком возвышенной галантности; ее сестра Зоя была в Гумилева несчастно влюблена, он же относился к ней настолько равнодушно, что раз, когда Зоя Аренс с матерью пришла к нему в гости, он на минуту вышел в соседнюю комнату — и там самым неучтивым образом заснул. Третья сестра, Лидия, в кратких мемуарах Льва Аренса не упоминается[51], но о ней говорила Лукницкому Ахматова. По ее словам, увлечение Лидии Аренс Гумилевым привело к разрыву с семьей; она жила отдельно от родных, снимала квартиру… Ахматова думала о том, что, когда Гумилев в ее приезд в Царское говорил ей о своей любви, «этот роман был в самом разгаре». Но это как раз сомнительно. В июле-августе 1908 года Гумилев был в Царском Селе очень недолго и едва ли успел бы завести какой-то роман. Близкие отношения с отвергнутой семейством Лидией Аренс могли иметь место лишь в самом конце 1908-го или начале 1909-го.
Сестры Вера, Зоя и Анна Аренс, ок. 1910 года
Да и обстоятельства встречи Николая и Анны в августе 1908 года не располагали к любовным излияниям.
Когда АА была в Петербурге (АА была в Царском Селе у Валерии Сергеевны Срезневской) и послала Николаю Степановичу записку, что едет в Петербург и чтобы он пришел на вокзал. На вокзале его не видят, звонок — его нет… Вдруг он появляется на вокзале в обществе Веры Евгеньевны и Зои Евгеньевны Аренс. Оказывается, он записки не получил, а приехал просто случайно… (Acumiana)
«Просто случайное» появление в обществе двух знакомых молодых дам на железнодорожном перроне — вещь малоправдоподобная (Ахматова с ее умом должна была бы это понять). Вокзал — не место для случайных прогулок. Николай Степанович, конечно, получил записку; конечно, описанная сцена — неловкая попытка продемонстрировать свою независимость. Тем не менее для демонстрации этой Гумилев выбирает двух женщин, с которыми у него заведомо «ничего не было».
Ну а те (очередные) признания, которые Ахматова имеет в виду, происходили, скорее всего, в Киеве, по пути в Египет, две или три недели спустя.
Вокзал в Царском Селе. Открытка, 1900-е
В целом в Царском Селе у Гумилева друзей завелось немного. Тип царскосела за прошедшие годы не изменился, статус bizarre в их глазах если и повысился, то не сильно. Как писал Н. Н. Пунин (имея в виду именно эти годы), «царскосельские часы стояли на смерти Надсона. Мы жили по этим часам, время от времени ездили в Петербург и, возвращаясь, чувствовали, что живем в городе мертвых». Это высказывание по тону почти не отличается от приведенных выше отзывов Срезневской и Ахматовой. Декаденты по-прежнему были предметом насмешек. «Над ними смеялись снисходительно или нагло, в зависимости от их места в царскосельской иерархии. Вежливо смеялись в спину уходившего Анненского, хихикали над Комаровским, нагло осклабясь, смотрели в лицо Гумилеву». Место Гумилева «в царскосельской иерархии» по-прежнему было ниже, чем даже у присяжного городского чудака Комаровского. А то, что «гадкий утенок» неожиданно для окружающих стал известным литератором, печатающимся в солидных газетах, не меняло дела. Скорее литературные успехи Гумилева вызывали раздражение.
4 апреля 1908 года (еще до возвращения Гумилева из Парижа!) в газете «Царскосельское дело» появляется фельетон П. М. Загуляева «Царица-Скука» — из серии, посвященной «городу Калачеву», в котором легко узнается Царское Село. В очередном фельетоне выводится и местный «гениальный поэт».
Это был молодой человек очень неприятной наружности и косноязычный, недавно закончивший местную гимназию, где одно время высшее начальство самолично пописывало стихи с сильным привкусом декадентщины… Этот многообещающий юноша побывал в Париже, где, по его словам, приобщился к кружку, служившему черные мессы, и, вернувшись в Калачев, выпустил книжку своих стихов, которая быстро разошлась по городу, так как желавший только славы автор рассылал их совершенно бесплатно.
Баболовские ворота в Большой Каприз в Царском Селе. Открытка, 1900-е
Как мы убедимся чуть ниже, отношение к Гумилеву единственного местного периодического издания не изменилось и полтора года спустя.
С легкой руки Голлербаха имя Гумилева прочно вошло в «царскосельский миф». Но насколько неуютно чувствовал себя сам Гумилев в этом городе! Видимо, есть некая закономерность в том, что почти все ссылки на царскосельские впечатления в его стихах «зашифрованы». Их частичную расшифровку дает Ахматова в своих записных книжках. «Дворец великанов», где «конь золотистый у башен, играя, вставал на дыбы…» — Большой Каприз, башня на мосту между Екатерининским и Александровским парками, «с которой мы (я и Коля) смотрели, как брыкался рыжий кирасирский конь, а седок умело его усмирял», «ненюфары» из стихотворения «Озера» — это кувшинки в пруду между Царским Селом и Павловском. «Только говоря об Анненском, Гумилев, уже поэт-акмеист, осмелился произнести имя своего города, которое казалось ему слишком прозаичным и будничным для стихов…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});