Прошло два месяца. Зима понемногу начала сдавать позиции, уступая робкому солнечному свету. Стали появляться первые тонкие извилистые ручейки, а с крыш зарядила капель. Навоз, который лежал возле хлевов, оттаял и пах на всю деревню. Люди стали чаще наведываться друг к другу в гости, обсуждали будущую страду. Дети с улюлюканьем и смехом носились по улицам, придумывая разные игры и запуская то змеев в небо, то деревянные плотики по ручьям. Казалось, не было никакого монгольского нашествия, не горела многострадальная Рязань, не рыдали по убитым вдовы и старики.
Андрей тоже не сидел в избе: чуть солнце вставало, выпивал кружку молока, заедал краюхой хлеба и вперед, к детворе. Завиша не держала, не заваливала работой — пусть, мол, набегается досыта, а под трудовой хомут всегда успеет, тем паче, не так уж долго и осталось до взрослой жизни.
Иногда нет-нет, да и поглядывала ведунья на Илху, розовея лицом. Хоть с виду и не пара он ей: щуплый да невысокий, но приметила женщина какую-то особую упругую силу в этом чужеземце, которая делала его стойким перед обидными словами деревенских мужиков и бабьими колкими смешками. Многое не получалось у Илхи по хозяйству: где из рук валилось, где просто силенок не хватало. И лишь благодарная, извиняющаяся улыбка никогда не сходила с лица. Вот за эту улыбку и нравился он Завише, ибо, полагала ведунья, когда человек улыбается, он прав. А Бог, как известно, не в силе, но в правде. Хотя поначалу была одна загвоздка: Илха отказывался мыться, считая, что вода смывает силу и здоровье. Но это заблуждение удалось преодолеть: степняк со временем убедился, что грязь является причиной многих болезней, а раны так и вовсе первым делом промывать нужно, и сам с нетерпением ждал четверга, чтобы затопить баню.
В тот день Илха, как обычно, под вечер отправился в баню на «первый пар». Сладко почесываясь, он влез на полок и растянулся на животе. Только Вечное Синее Небо знало, как нелегко ему было не думать о Завише: жар то и дело вспыхивал внизу живота, от кончиков пальцев ног до макушки пробегала томительная дрожь, сердце начинало глухо стучать в мокрую доску. Он приподнялся на руках, чтобы встать и вылить на камни запаренной на травах воды, ибо это очень помогало отвлечься от подступившего желания, как вдруг дверь, осторожно скрипнув, приоткрылась, и он увидел ослепительно-прекрасное белое бедро.
Илха еще никогда не встречал такой красоты, такого совершенного тела, никогда не вдыхал подобного аромата волос. Жизнь на войне, казалось, отучила удивляться: сколько за спиной завоеванных земель, рабовладельческих рынков, караванов с будущими наложницами для шахов, принцев и ханов! Сколько стонущих, рыдающих, кричащих и хохочущих женщин он познал, но счастье пришло впервые! Когда мощный поток истомившейся в темном плену мужской силы вырвался и озарил женское лоно, когда два тела, наконец, замерли, тяжело дыша, Илха почувствовал, что по щекам впервые за много лет бегут крупные, обжигающие слезы радости. Этот день всегда будет всплывать у него в памяти — и в самых страшных схватках, и в часы уединения. Этот день начнет проступать сквозь тексты писаний, звучать в шумящей листве, гореть в небе и на горизонте. Отныне и навсегда Илха будет чувствовать рядом с собой Завишу, ощущать аромат ее волос и тела, мысленно беседовать с ней, советоваться, прежде чем сделать очередной шаг. Вновь и вновь он будет вспоминать, как целовал ее чуть выпуклый живот, как вдыхал терпкий запах разгоряченного лона и как улетал к чертогам Вечного Синего Неба.
После этого четверга они стали жить, не хоронясь от людей, а через две недели обвенчались в деревянной церкви в десяти верстах от дома, не устраивая пышных торжеств и веселых гуляний. Илха принял православие и стал таким набожным, что даже Завиша иногда терялась и разводила руками в изумлении.
А по ранней весне, едва только сошел снег, пришли баскаки Бату-хана. Пришли не только за мехами, медом, золотом и оружием, но и за будущими рабами, за наложницами для восточных гаремов, за мастерами и подмастерьями, чтобы продать их на рабовладельческих рынках, пришли по праву сильного брать дань кровью. Они нагрянули так неожиданно и быстро, что жители окрестных деревень не успели спрятаться в лесах. Изошла, в который уже раз, плачем земля Рязанская.
Завиша приказала Андрею лезть в подпол, бросила на крышку половик и для пущей верности придвинула на это место стол, а сама, затеплив свечу, села перед иконой и начала усердно молиться. В очередной раз бросив тревожный взгляд в окно, увидела, как Колупай с топором в руке побежал к веренице связанных девушек — отбивать дочь — и упал, пронзенный стрелой навылет. А один монгол, запалив факел, поджег солому на крыше колупаева дома в назидание другим: не лезь супротив хозяина.
Илха в этот день был в лесу, тесал бревна для нового хлева. Поднявшийся к небу черный дым заставил его бросить работу. Чем ближе подходил Илха к деревне, тем отчетливее слышал плач, истошные крики людей и убиваемого скота. Он понимал, что происходит. За две сотни шагов стал различать родную монгольскую ругань, вылетающую из продутых степью визгливых глоток сородичей. Через заднюю калитку, никем не замеченный, он вбежал во двор как раз когда баскак тащил Завишу за волосы к сеновалу. В другой руке монгол держал шапку с лисьим хвостом, предлагая щедрый подарок в обмен на скорую любовь и ласку. Илха метнулся к коню, стоявшему возле крыльца, выхватил из колчана, притороченного к седлу, лук. Но тут Завиша вцепилась зубами в руку баскака, отчего тот завизжал, как ужаленный, и, вырвав из-за пояса кривой клинок, рубанул женщину по лицу.
Стрела Илхи сорвалась с тетивы и насквозь пробила шею баскаку с опозданием на одно мгновение. Не помня себя от накатившей ярости, бывший монгольский лучник подлетел к мертвому соплеменнику, перегнулся в седле и подобрал меч, обагренный кровью жены. Развернул коня, поставил на дыбы, а потом, стиснув коленями бока, заставил животное перепрыгнуть ограду. Как только копыта взорвали весеннюю грязь, Илха взмахнул мечом — и голова с перерубленным волчьим хвостом покатилась чугунком к ограде, разбрызгивая кровь по черной земле.
Сразу пять монгольских луков вскинулись, натянулись тетивы. Илха пригнулся. Три стрелы просвистели над плечом, а две другие поразили животное. Конь, хрипя, стал заваливаться на бок. Вдруг воздух задрожал от криков, которые слились в единый могучий гул: мужики и бабы, вооружившись на ходу, кто чем мог, бросились на незваных гостей. Завязалась жаркая рукопашная схватка: монголов стаскивали с лошадей, рубили топорами, кололи вилами, били кулаками и камнями. А потом трупы семерых степняков отволокли на опушку леса и бросили на прокорм волкам. Когда жар кровавого безумия поутих, стали оплакивать и предавать земле своих убитых: погибло одиннадцать человек. Илха схоронил Завишу в березовой роще — насыпал бугорок и вкопал деревянный крест.