— Но нам, обывателям, что с того, каким человеком был тот и каким агнцем небесным был этот? — возразил Кирилл.
— Уважаемый, — улыбнулся Джонс, — я не знаю какой вам будет от этого прок. Ученый редко руководствуется подобными соображениями, по вашей же идее о безнравственности науки. Исследования для ученого самодостаточны. Но я все же вижу прок в них не только для себя. Надеюсь, что со временем смирясь все-таки с такой тривиальной мыслью — историю делают люди, а не непонятный исторический процесс, мы будем внимательнее присматриваться к тем, кто хочет управлять нами, оценивая их в том числе и по нравственным качествам. «И тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…», подколол Генри Кирилла ответной цитатой.
— Вы утопист и мечтатель, — вынес свой приговор Кирилл, — Вы верите в существование властительной этики, и потому относитесь к человечеству, словно девственник к женщине, — теоретически он знает, что конкретная женщина может оказаться и обманщицей, и развратницей, и кем угодно еще, но Женщина как таковая для него суть объект поклонения. Вот и вы в человечество верите, хотя и знаете: отдельно взятый человек вполне может оказаться предателем. преступником, садистом. Кто вас услышит кроме нас, да и кто поймет?
Генри Джонс пожал плечами.
— Может я для этого и жил так долго, что бы понять и рассказать все именно вам, Кирилл. Вы хорошо знаете Стругова. И вас услышат многие.
По этому поводу Кирилл спорить не стал. Он воспринял слова старика как грубую лесть, а лесть он органически не переносил.
— Вы в самом начале нашего разговора, доктор Джонс, как и любой старик, — Кирилл, извиняясь, положил руку на сердце, а археолог виновато развел руками, принимая упрек и извинения, — ругали нынешние нравы, как и все старики, — повтор обмена любезностями, — считая что в ваше время молодежь была духовнее, трава зеленее, а солнце ярче. Такие аргументы повторяет каждое уходящее поколение, не желая признать, что мир изменился и забыв, что в молодости они были такими же и их так же ругали их деды.
— Нет, нет, нет, — Джонс ладонями отгородился от обвинений журналиста в ретроградстве, стариковской брюзгливости и маразме, — Упаси меня Бог обвинять нашу золотую молодежь.
— Но я тоже так поняла вас, доктор, — подтвердила Анастасия, — и я полностью с вами согласна. Порой мне самой кажется, что весь мир сошел с ума и я осталась единственной нормальной! Зачем люди убивают друг друга, жгут города, устраивают революции? Лично мне не надо никаких Спутников, но телевидение постоянно орет, что народ требует уничтожить мятежников и показывает миллионные демонстрации в поддержку действий Директората. А если я это не поддерживаю? Значит я не принадлежу к народу?
Анастасия нервно отхлебнула холодное кофе и продолжила:
— У меня много знакомых — добрых, хороших людей, которые любят своих детей, но я встречаю их в рядах демонстраций «неистовых» и не верю своим глазам! Зачем им война? Ведь на нее пойдут их дети и будут погибать в безжизненных пустынях Спутников неизвестно за что.
— Они будут умирать за интересы всей нации, — зло сказал Кирилл, — что бы нам было что есть, пить, что бы нам было тепло и светло.
— Значит я не нация, раз не хочу войны.
Джонс рассмеялся.
— Конечно, милая Настя, если вы позволите мне вас так назвать, конечно вы не нация, и я не нация, и даже уважаемый Кирилл к ней не относится. Я убежден, что каждый человек в отдельности добр, разумен, любит своих детей и родителей и не хочет причинять зло ближнему своему, — Кирилл криво улыбнулся, но снова цитировать «Дорогу дорог» не стал, — Но стоит всем им объединиться в государство, нацию, то происходит нечто странное. Нация не есть простая сумма составляющих ее людей — она живет отдельной от личности жизнью, живет своими интересами и желаниями, порой непонятными даже входящим в этот социум членам. Надо сказать — жуткое существо этот социум: однажды сорганизовавшись, он стремится как можно дальше распространить свое влияние, сталкиваясь при этом с конкурентами — другими нациями. Хотим ли мы это или нет — все мы живем, действуем в интересах своего государства и своей нации. Может по большому счету каждый из нас не хочет войны, не хочет умирать насильственной смертью, не хочет гибели других людей, но мы снова и снова выбираем себе тех правителей, обеспечивающих национальные интересы, проливая нашу кровь и выкорчевывая инакомыслящих.
— Да вы — анархист! — поразился Кирилл, — Следуя вашим идеям — для благоденствия человека следует распустить государства и запретить все сборища больше двух человек.
— Я думал над этим вариантом, но, к сожалению, человек по своей природе социален, как и большинство млекопитающих, и он опять будет самоорганизовываться в банду, племя, государство. Найдите такой способ сделать человека независимым от других и что бы только от его желания зависело — быть ему совсем одному или жить с кем-то, делать ему то, что он хочет сам или добровольно присоединиться к общему делу, дайте ему возможность выбирать самому и при этом научите его не поддаваться на обман и манипулирование — и государство развалиться само по себе, без всяких войн и революций. Дайте человеку возможность бежать из под длани государства — как все разбегутся, спасаясь от коллективного сумасшествия. Процесс распада империй в прошлом веке, на мой взгляд, имел одной из причин именно это стремление: проэкстраполируйте стремление к суверенности до логического конца и получите отдельное государство для каждого человека. Кстати, именно из вышесказанного можно понять почему с ростом территории государства демократические режимы приживаются все с большим трудом и, зачастую, сменяются тоталитарным. Демократическое государство, с выборными органами, слабым карательным аппаратом не может на большой территории поддерживать монолитность социума исключительно убеждением и пропагандой. Проще говоря, у людей появляется возможность сбежать от своего правительства.
Слушая размышления Генри Джонса, Кирилл незаметно включил диктофон и, записывая монологи болтливого археолога, вошел в привычную роль журналиста, берущего интервью, то есть видя свою задачу не в том, что бы своими аргументами опрокинуть доводы собеседника, а в том, чтобы подобающими репликами и вопросами в нужных местах и в нужное время побудить человека поделиться своими сокровенными мыслями.
— И какие доказательства этому вы можете привести, доктор?
Джонс поморщился.
— Кирилл, прошу вас — не называйте меня доктором. Сейчас, когда сертификат доктора философии можно купить в любой подворотне, этот звание не тешит мое самолюбие. А если вести речь о доказательствах, то в этом отношении мне очень нравится позиция Отто Вейнингера, который в своих сочинениях писал, что доказательство этой мысли настолько тривиально, что я даже не буду делать этого. К тому же в истории, как и в любой науке, одними и теми же фактами можно доказать совершенно противоположные вещи. Но раз вы так этого хотите, извольте — Россия. Ваши предки случайно не оттуда? поинтересовался археолог.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});