Читать интересную книгу Приютки - Лидия Чарская

Весело, звонко звучали молодые голоса, а самый напев был печален… Такова заунывная русская песнь… На самые развеселые случаи звучит она грустно, меланхолично.

— Ой, девушки, будет нынче! Спинушку разломило! Жара. Иголка, гляньте, так в руках и мокнет! — взмолилась Любочка.

— Еще бы! — усмехнулась Они. — Шить да метить — не то что наговорные травы собирать!

И, лукаво щуря свои бойкие глазенки, она подмигнула подругам на вспыхнувшую Любочку.

— Ну… уж… кто старое помянет, тому глаз вон! — заворчала Паша Канарейкина, откладывая шитье в сторону.

— Ишь ты! Заступается. Небось! Рыбак рыбака видит издалека! — шутила Оня.

— Девицы! Душно! На пляж пойдемте! — предложила Саша Рыхляева, некрасивая, худенькая брюнетка.

— И то душно! Антонина Николаевна, душенька, отпустите нас! — зазвучали хором звонкие молодые голоса.

Не успела что-либо ответить надзирательница, как распахнулась широко дверь террасы и высокая, тонкая фигура Нан появилась на пороге.

— А я к вам с приглашением, девицы! Кто хочет по Сестре прокатиться? Лодку новую maman купила. Вальтер вчера ее со мною пробовал. Чудесное суденышко! Кто со мною?

Не успела еще молоденькая баронесса закончить своей фразы, как все старшее отделение повскакало с мест и окружило ее.

— Баронесса! Барышня! Анастасия Германовна! Меня возьмите! И меня тоже! И я! И я с вами! — кричали на разные голоса девушки, обратившиеся мгновенно в прежних маленьких девочек-стрижек от одной возможности получить всеми любимое удовольствие.

— Всех нельзя… Там четверым только место будет… Я на веслах, и Дорушка тоже! Дорушка умеет грести! — командовала Нан. — Еще пусть едет Дуня и Любочка. Остальных по очереди буду катать все лето. Согласны?

— Согласны! — с придушенным вздохом отвечали воспитанницы, бросая завистливые взгляды на избранных Нан счастливиц.

— Но надеюсь, вы не выедете из Сестры в море, m-lle Нан? — осторожно осведомилась Антонина Николаевна, дрожавшая за своих «больших девочек», как только может дрожать наседка за свой выводок цыплят.

Нан в ответ усмехнулась только.

— Полноте вам трусить, Антониночка, глядите, какое море нынче!..

С вышки террасы оно было видно как на ладони. Спокойный, тихий, голубовато-серый залив казался неподвижным, роскошным зеркалом, отражавшим в себе солнце и небо.

Тихий, гладкий и невинный, он улыбался и манил на свое хрустальное лоно.

— Успокойтесь, не выедем в море! Если вам это так страшно! — смеясь, говорила Нан, пока три старшие воспитанницы надевали белые косынки, без которых Екатерина Ивановна не выпускала из дома своих питомиц.

— Как жаль, что там только четыре места! Я бы поехала вместе с вами! — произнесла Антонина Николаевна, тревожно поглядывая на приюток озабоченным взглядом.

— Кажется, вы не доверяете мне? — холодно проронила Нан.

— Ах, да нет же… Боже мой, совсем нет! — смущенно проговорила та. — Но только…

— Неужели и мне нельзя примоститься где-нибудь сбоку… — вздохнула Оня Лихарева, с мольбою взглядывая на молодую баронессу.

Но ее уже не слышали четыре девушки, выбежавшие за калитку приютской дачи.

У маленькой пристани, попросту мостков, сколоченных на скорую руку, ждала прехорошенькая лодка, белая, как лебедь, с голубым бортом, на котором золотыми буквами с причудливыми рисунками было выведено имя: Нан.

Жених с невестою обновили эту лодочку, похожую на большую голубовато-белую рыбу, накануне, и теперь Нан бесстрашно рассаживала в нее приюток.

— Дорушка, на весла. Я тоже, — возбужденно говорила молоденькая баронесса. — Дуняша, ты на руль. Не умеешь править? Вздор! Это очень просто. Тяни за веревку, направо и налево. Вот так. Налево — сюда. Да ты только меня слушайся, что я буду говорить, и дело в шляпе. Без команды не двигай рулем. Поняла?

В сущности, Дуня поняла только одно: что она за всю свою шестнадцатилетнюю жизнь не правила никогда рулем и что Нан далеко не права, усаживая ее за кормчего.

Но по своей кротости и нежеланию делать что-либо вопреки чужому желанию, она покорилась.

Дорушка гребла не хуже Нан. Напрактиковавшись за все предыдущие годы у господ на даче по части гребного спорта, Дорушка и за зиму не разучилась грести.

Однако узкая, похожая на большой ручей в этом месте река Сестра, обросшая деревьями и кустарниками на каждом шагу, не представляла особого удобства для прогулки. Весла поминутно достигали дна, зацеплялись за корни подводных растений и грозили сломаться ежеминутно. Нан сердилась.

— Какое уж тут катанье в этой луже! — процедила она сквозь зубы, бросая весла.

— Уж, конечно! — поддакнула ей Любочка, жеманно сидевшая без дела на низкой скамеечке судна и каждую минуту улыбавшаяся своему кокетливому виду, отраженному как в зеркале водой.

— Мы выедем в море! — решительно заявила Нан. — Дуняша, тяни за правый конец веревки…

— Но… — заикнулась было Дорушка. — Антонина Нико…

Она не кончила своей фразы и прикусила язык.

— Ах! — вырвалось из груди трех девушек. Лодка сильно качнулась, наскочив на камень или большой сук, прикрытый водою, и… встала.

— Мы на мели! Хорошенькое катанье, нечего сказать! — сделала гримаску Нан и, тут же довольно ловко и быстро, выручив из беды легко изящное суденышко, решительно заявила:

— Право, выедем в море… При такой тихой, чудесной погоде бояться его сущая чепуха!

— Разумеется! — поддакнула Любочка.

Дуня и Дорушка только переглянулись молча.

— Как вам угодно, — покорно отозвалась последняя, вспомнив вовремя, что перед нею сидит дочь ее высшего начальства, которой неудобно противоречить.

— Итак, в путь!

Две пары весел, дружно прорезав тихую гладь речонки, взвились в воздухе, рассыпав целый каскад алмазных брызг, и снова погрузились в воду. Еще и еще… Весла мерно опускались и поднимались, разбрасывая брызги. Солнце окрасило их, эти брызги, рубиновыми, сапфировыми и опаловыми огнями, и белая, опоясанная голубым поясом борта «Нан» птицей метнулась по направлению залива.

Вот и он, тихий и прекрасный, играющий всеми цветами радуги в лучах полдневного светила! Его хрустально-неподвижная гладь точно застыла в вечной, серо-голубой улыбке.

Как хорошо оно, море! Как замкнутая в своем заколдованном дворце сказочная принцесса, лежит оно среди зеленых хвойных лесов финского и русского побережий. Залив, названный морем, красивый, таинственно величественный и такой царственно-гордый в солнечном сиянии!

Затаив дыхание, смотрела на всю его красоту Дуня… Здесь, на широком, вольном просторе, править рулем не было уже необходимости, и, предоставленная самой себе, плавно и быстро скользила все вперед и вперед белая лодка… Медленно убегал берег позади; под мерными взмахами весел Нан и Дорушки изящное судно птицей неслось по голубовато-серой глади залива. А впереди, с боков, вокруг лодки сверкала хрустальная, невозмутимо-тихая, водная глубина.

Дальше, дальше уходил берег… Необъятная ширь кругом и золотой поток лучезарного солнца там, наверху, под голубым куполом неба, точно яркая безмолвная сказка голубых высот.

Задумались девушки… Забылась Дуня, глядя на светлые, сказочно-прекрасные краски неба и моря… Снова вспомнилась деревня… Такая же беспредельность нив, пашен… Зеленые леса и то же, все то же голубое небо со струившимся с него золотым потоком солнечных бликов и лучей.

Задумалась Дорушка… В умной головке роились планы… Расширить магазин… Устроить получше мастерскую… Устроить матери спокойную, хорошую старость… Пускай хоть под конец жизни отдохнет в своем собственном гнездышке бедняжка. Сколько пережила она горя и неурядиц на «местах»! И все ради нее, своей Дорушки!

Любочка замечталась тоже. Глядя на свои беленькие, как у барышни, нежные ручки, думала девушка о том, что ждет ее впереди… Ужели же все та же трудовая жизнь бедной сельской школьной учительницы, а в лучшем случае городской? Ужели не явится прекрасный принц, как в сказке, и не освободит ее, Любочку, всеми признанную красавицу, из этой тюрьмы труда и беспросветной рабочей доли? Не освободит, не возьмет замуж, не станет лелеять и холить, и заботиться о ней всю жизнь…

И у Нан лицо стало совсем иное… Тихое, кроткое, мечтательное… Все думы девушки теперь о Вальтере, полюбившем ее, непонятую, далекую всем. Вся душа Нан теперь поет словно от счастья. Дурная она собой, некрасивая, лицо, как у лошади, длинное, сама худая, нестройная. А он-то как любит ее! За душу любит! За то, что одинокая она росла, непонятая, жалкая, всем чужая! Ах, Вальтер! Вальтер! Любимый, талантливый, милый, чем отплачу я тебе за такое счастье! — взволнованно думает Нан. И встает милый образ перед ее духовными очами. Ласковое лицо… Любимые глаза… Добрая-предобрая улыбка! Как живой он перед нею… Как живой!