Читать интересную книгу Я угнал машину времени - Феликс Кривин

После всех этих дел разговор продолжился за обедом.

— Конечно, если знать, что все хорошо кончится, — размышлял министр финансов. — Но тут, наверно, нет полной гарантии. Кому как повезет.

Адвокат был готов без гарантии. Ему предстоял процесс, жизненно важный для его подзащитного. Но для того чтоб кого-то спасать… Это ясно, сказал министр, нужно прежде всего о себе позаботиться. Дело не в этом, возразил сенатор, тут заботишься вовсе не о себе. Столько работы… И главное голова ясная… В том-то и дело, вздохнул романист, можно бы горы перевернуть… Какие горы? — насторожился генерал. Теперь он вспомнил, что эта битва была в горах. Конечно, в горах, теперь он окончательно вспомнил.

Об этом стоило рассказать, и генерал стал рассказывать, вспоминая давно забытые термины и переводя их на доступный слушателям язык.

— Я всегда был против конфликтов, — сказал адвокат.

— Слыхали, слыхали! — кивнула ему голова Сенеки. — Но представьте себе, что такая больница перенесена туда, к этой самой свалке, и каждый день в больницу поступают сердца. Здоровые, молодые сердца, еще почти не бывшие в употреблении.

— Это варварство, — сказал романист, но до того неуверенно, что утверждение его прозвучало как вопрос: «Это — варварство?

— Вовсе нет, — пожал плечами скотопромышленник. — Ведь вы же платите деньги.

Адвокат хотел резко встать, но резкие движения были ему противопоказаны, и он остался сидеть.

— Я готов заплатить, — сказал министр финансов.

Романист долго обдумывал свою мысль, вернее, форму, в какой ее лучше выразить. Наконец он сказал, и это прозвучало как-то загадочно:

— Когда не хватает человеческого тепла, нас согревают костры и пожары…

— Как это верно! — воскликнула угасающая звезда и впервые почувствовала, что свет ее угасает. И почувствовала, что свет ее — это всего лишь сигнал о помощи, который дойдет на землю через тысячу световых лет.

Генерал досадовал, что ему не дали дорассказать, и он все время пытался дорассказать, но теперь это было уже невозможно. Адвокат заявил, что он ничего не хочет слышать, что он всегда был против конфликтов. Сенатор весьма нетвердо предположил, что война ужасна, когда она лишена смысла, а когда в ней есть некоторый смысл, быть может, она и не столь ужасна? Министр финансов сказал, что он готов уплатить, пусть ему представят счет, он готов уплатить по любому счету. Адвокат сказал, что дело не в том, что он всегда был против конфликтов. Сенатор сказал, что, конечно, война — это плохо, но ведь совсем не обязательна большая война, может, для этого хватит и маленькой? Можно и маленькую, кивнул генерал. Тут он слегка задремал, а когда проснулся, говорил уже романист. Романист говорил, что если раньше земля держалась на китах или, допустим, слонах, то теперь она держится на пороховой бочке. Значит, есть еще порох в пороховницах, сказал проснувшийся генерал.

Потом все разошлись на отдых.

Это был самый активный отдых из всех, какие допускаются санаторным режимом.

Генерал у себя во сне вел войну. Война была небольшая, но достаточно громкая. Гремели пушки, рвались снаряды, и пули свистели, грозясь залететь на командный пункт, в просторных покоях которого разместилась хирургическая клиника. Санитары лихорадочно собирали раненых. Одним из раненых оказался сенатор, и он чувствовал, как его куда-то несут, и стонал во сне от недобрых предчувствий. Министр финансов выгрузил из кармана всю государственную казну, но у него не хватало какой-то мелочи, и он ругался и говорил, что это грабеж, что такой цены нет, и, словом, все, что говорится в подобных случаях. Кинозвезда видела себя на операционном столе, ей примеряли сердца, но ее размера не было, были только мужские размеры. Скотопромышленнику поставили отличное сердце, но в суматохе куда-то девалась его голова, прекрасная и мудрая голова философа Сенеки… Адвокат выступал на процессе. Он защищал тех, у кого отобрали сердца, — и не находил слов, потому что в груди у него тоже билось чужое сердце…

Один романист, как всегда, лишил себя отдыха. Он заканчивал свой роман, и уже в самом конце, когда все, казалось, должны успокоиться, вдруг загремели выстрелы и началась война, подумать только, война — в самом финале!

Генерал все еще воевал, и война его грозила перерасти из небольшой в очень большую. Он устал, ему надоело, он убеждал кого-то, что ему уже много лет, но ему отвечали: ничего, генерал, у вас молодое сердце… А министр финансов ругался во сне, как чиновник, распугивая недремлющий персонал, потому что слишком малы были финансы его державы… Мудрая голова философа Сенеки все еще пребывала вне тела его, и не было возможности их соединить, таких средств не знала пока медицина… А адвокат выступал на процессе, он весь взмок, у него началось сердцебиение, такая досада, за какой-нибудь час испортилось его новое сердце…

Война прекратилась внезапно, и, вместо гремящего хаоса, — снова тихий, затерянный уголок, куда почти не ступала нога человека. Час отдыха прошел, все встали и, избегая глядеть друг на друга, побрели по аллейке мимо этого прекрасного и всем дорогого мира, мимо скверов и цветников, мимо дремучих зарослей, за которыми романист, совершенно отчаявшись, начинал новый роман…

Ужин проходил в молчании.

Экспонат

— Когда часы стоят, они дважды в сутки показывают верное время, он и это обман, всего лишь иллюзия. Потому что время, которое они показывают, давно прошло и не может объяснить того, что происходит сегодня. — Гость тронул маятник, и тот двинулся тяжело и со скрипом, словно вспоминая давно забытые законы колебательного движения. — Тогда, — сказал Гость, — была зима, а сейчас лето, и люди вас окружали другие, и совсем были не те обстоятельства. Да и сами вы были другим. Вот таким, как на этом портрете.

Хозяин разлил кофе. В шкафу у него нашелся какой-то крепкий напиток, который он прятал от строгого взгляда врача, и он налил Гостю и налил себе, и они выпили, как могли бы выпить в прежние времена, там, где никогда не водилось ни выпивки, ни закуски.

— Сколько мы там перевернули земли… Больше, чем за всю историю археологии. У вас это получалось, я еще собирался взять вас с собой в экспедицию. Если мы выберемся _оттуда_.

Но Гость не хотел предаваться воспоминаниям. Часы должны идти вперед, а не показывать прежнее время, пусть даже оно иногда и совпадает с сегодняшним.

— Мне очень жаль, — сказал Гость, — не думал я, что у нас будет такая встреча.

Тот, на портрете, смотрел, как беседуют друзья, и прятал улыбку в дремучую бороду. По возрасту он был самым молодым среди них, но держал себя так, словно был самым старым.

— Как голова? — спросил Гость.

— Вы помните? — растрогался Хозяин. — Столько лет прошло, а вы помните, как меня ударили камнем.

— Не камнем, а рукояткой.

— Нет-нет, вы путаете. — Хозяин оживился, словно речь шла о каком-то приятном воспоминании. — Мне проломили голову камнем. Я отлично помню… особенно ясно, когда у меня начинает болеть голова. Я вижу, как этот человек выходит из пещеры, а в руке у него камень… Человек типа Схул по классификации Мак Коуна…

Никакого Схула там, разумеется, не было. Бедняга совсем свихнулся на своей археологии, подумал Гость. И сказал:

— Не думайте об этом, профессор.

Маятник на старинных часах снова остановился, и Гость почувствовал беспокойство, как пассажир, высаженный среди дороги. Он подтолкнул маятник, и время двинулось дальше, и понесло их, мерно покачивая…

— С вашими часами, профессор, вы рискуете вовсе остаться в прошлом, пошутил Гость.

Они лежали на нарах в битком набитом бараке, люди, выброшенные из цивилизации куда-то в первобытные времена. Еще не было изобретено ни матрасов, ни одеял, ни даже дров, которыми топить печи. Они лежали, как палеантропы в какой-нибудь Мугарет-Табун, вмерзая в свою пещеру, чтобы лучше сохраниться для будущего. И они просили его, знатока древностей, рассказать им о прошлом, потому что прошлое заменяло им будущее, настолько они были отброшены назад.

Он рассказывал им, как люди добывали огонь и грелись у костров, как они приручали диких животных. Они обрабатывали землю и собирали урожай, и женщины, которых они любили, создавали им домашний уют… Это было невероятно, и люди в бараке утешали себя, что и они когда-нибудь так заживут, и им становилось теплее от этого.

Утром их угоняли на работу, и они выворачивали руками огромные глыбы, и вгрузали по шею в землю, и падали, и умирали на ней, но никуда не могли уйти, потому что только работа была оставлена им от цивилизации. А у кого хватало сил дотянуть до вечера, те доползали до барака, вытягивались на нарах и мечтали о прошлом, которое им заменяло будущее.

И Хозяин, и Гость были тогда обычными палеантропами, и кофе еще не был изобретен, как и этот крепкий напиток в бутылке. И дрова тоже изобретены не были, потому что _печи топили страшно подумать чем_…