Читать интересную книгу Да будет воля твоя - Борис Тумасов

— Але по мне, ясновельможный пан коронный, сгодится и княгиня, с приправой в три кулявки доброй сливовицы…

— Завтра, вельможный гетман, ты пойдешь к Серпухову, но с самозваным цариком Димитрием ни в какие уговоры не вступай. На Москве королевичу Владиславу место царское.

Гонсевский рассмеялся:

— Ха, так думает коронный, але не так замыслил круль! Он примеряет к своей голове шапку Мономаха.

— Коли такое случится, — нахмурился Жолкевский, — я вложу саблю в ножны.

— Але прежде мы, коронный, займем Москву.

— Ты прав, вельможный гетман, — согласился Жолкевский, — крулю не под Смоленском бы гарцевать, а к Москве поспешать. Но шляхетский гонор затмил его разум.

— Ясновельможный пан Станислав молвит истину. Девять месяцев, как наш круль рожает Смоленск для Речи Посполитой.

— Роды затянулись, вельможный пан Александр, — буркнул Жолкевский. — Когда я подступлю к Москве, ты, гетман, не позволишь царику Димитрию опередить меня.

Гонсевский улыбнулся:

— Ясновельможный пан Станислав, сандомирский воевода Юрий Мнишек ждет, когда его дочь Марина со своим цариком въедет в Москву, а мы отталкиваем их.

— С той поры, когда бояре позвали на царство королевича, я думаю, разум подсказывает сандомирскому воеводе, что пора забрать пани Марину в Сандомир.

— Пану Юрию хочется быть царским тестем.

— Желание еще не действительность, вельможный пан Александр. — И перевел разговор: — Готовы ли гусары к походу?

— Мои гусары, ясновельможный пан коронный, по первому зову трубы уже сидят в седлах.

— Добре, гетман, добре. Попробуйте позвать к себе старосту усвятского Сапегу. Он забыл, что шляхтич и должен служить крулю, а не самозваному царику.

Прознал Лжедимитрий, что у Серпухова объявился Гонсевский. Догадался, что ляхи с литвой намерились оттеснить его от Москвы. Того же мнения были и Заруцкий с Беззубцевым.

Созвал самозванец Думу. Расселись в тесной горнице. Поморщился Лжедимитрий: не густо на лавках, только те бояре и думные дворяне, какие с ним из Тушина в Калугу перекочевали, остальные в Москву воротились. А ведь жаловал он их, присягали ему. Сбежали к Шуйскому Туренин и Долгорукий, Нагой и Плещеев, всех сразу и не назовешь. Даже дьяк Третьяк изменил. А он его в думные возвел.

Взгляд остановился на Трубецком. Важен и дороден князь Дмитрий Тимофеевич, рода именитого, родословную от внука Гедимина — князя Брянского, Черниговского и Трубчевского Дмитрия Ольгердовича ведет…

Рядом с Трубецким князь Шаховской, давний недруг Василия Шуйского.

И Матвей Веревкин подумал: кабы все бояре ему так служили, как эти князья, давно бы сидел он в Кремле, в Грановитой палате Думу вел, а не в хоромах калужского воеводы…

Спросил:

— Как, бояре-советники, оставаться ли мне в Калуге аль поближе к Москве подаваться?

Прытко подскочил Сицкий, зачастил:

— Государь, когда ляхи с литвой к первопрестольной подойдут, жди, Москва тебе ворота отворит. Посему оставаться в Калуге и ждать из Москвы боярского посольства.

Сицкого Засекин поддержал. А Лжедимитрий сказал:

— Но Калуга от Москвы дале Серпухова, пока мы доберемся, Гонсевский в те ворота первым вступит.

— На Угре Сапега, а он тебе верен, государь, — заметил Засекин.

— Сапега и Гонсевский одной крови, — прервал его Лжедимитрий, — и кто ведает, не сговорятся ли они. Сапеге все едино, с кем в Москву войти.

Тут Трубецкой голос подал:

— Надобно к Коломне и Кашире войско слать, стрельцов и мужиков с атаманами, а с ними днепровских казаков с Беззубцевым выдвинуть, они верхоконно ляхов и литву опередят.

На том и приговорили, а еще воеводой над казаками быть князю Дмитрию Тимофеевичу.

В юрту к Урусову заглянули Засекин с Сицким. Ногайский князь сидел на кошме, скрестив кривые ноги калачиком. Перед ним на серебряном блюде высилась горка вареной молодой конины, тут же лежал бурдюк с кумысом.

Князь боярам обрадовался, вытер о полы расшитого шелкового халата сальные руки, принялся потчевать гостей, но Сицкий с Засекиным от трапезы отказались, носы воротили (потом конским разит), а Урусов ел и пил, прицокивая:

— Вкусна-а, голове легко, душа летит.

Раскосые глазки хитро поглядывали на бояр.

Сицкий проворчал:

— Ты бы, князь, велел лучше романеи{30} поднести.

Засекин молчал, елозя задом по кошме. Непривычно сидеть, поджав под себя ноги, есть не за столом, а с земли, по-собачьи.

Ногайский князь просьбе Сицкого удивился:

— Зачем вино, кумыс пей, веселись.

Сицкий с неприязнью посмотрел на лоснящееся от жира лицо татарина:

— В горло не лезет твой кумыс, князь. Пей его с царем Димитрием.

Урусов оскалился:

— Царь? Яман царь! Тьфу! — Сплюнул. — Ногай обиду не забыл!

— Так скажи, князь Петр, зачем пристал к Димитрию, аль тебе в степи тесно?

— Хе, боярин хочет, чтобы застоялись ногайские кони, а сабли спали в ножнах? Когда я привел орду к царю Василию, мои беки и мурзы спрашивали, почему государь нас не любит; к царю Димитрию пристал, от него нам нет чести.

Засекин кивнул:

— Нам ли не знавать, как тебя, князь, царская челядь из хором выкинула.

— Шайтан! — побагровел Урусов и потянулся к висевшей сабле. — Князь Петр не московит, помнит и то, как брата батогами секли.

— Скоро в Москве царь Владислав появится, чем поклонимся ему? — спросил Сицкий.

Урусов немигающе уставился на боярина:

— Зачем спрашиваешь? — и хитро погрозил крючковатым пальцем.

В тот ненастный день, когда, пустив белого аргамака вскачь, Марина уходила от дождя, Заруцкий мчался следом, не спуская с нее глаз. Одетая в красный кунтуш и красные шаровары, вправленные в легкие, красного сафьяна сапожки, она так легко держалась в седле, что казалось, горячий аргамак и двадцатидвухлетняя Марина с развевающимися темными волосами слились воедино.

На четвертое лето повернуло, как бежал казачий атаман Иван Заруцкий из войска Болотникова. Со своими сотнями он вдосталь погулял по Руси, пока не пристал к самозванцу. Разобравшись, что это никакой не царь Димитрий, какие в ту пору объявлялись часто, Заруцкий, однако, решил идти с ним до конца. Тем паче за ним стояли ляхи и литва, заднепровские и донские казаки, ватаги мятежных холопов. Большая сила собралась вокруг Лжедимитрия. Даже когда ушел от него гетман Ружинский, а многие вельможные паны отправились под Смоленск, к королю, или пристали к Жолкевскому, Заруцкий остался с самозванцем. Он верил, час мнимого царя пробьет, Лжедимитрий вступит в Москву.

Ко всему удерживало атамана и нежданно пробудившееся чувство к Марине. Оно крепко завладело Заруцким. Не раз слышал он, как шляхтичи называли ее пани, но для него эта маленькая красавица была царицей.

Усатый розовощекий атаман, повидавший всякого уже в первой половине своей жизни, теперь чувствовал, как невидимыми нитями привязала его к себе гордая шляхтянка. Он понимал, что Марина догадывалась об этом. Однажды Заруцкий подвел ей коня, но прежде чем вступить в стремя, Мнишек спросила с улыбкой на тонких губах:

— Будешь ли ты мне верен всегда, вельможный пан Иван?

И он, глядя в ее большие карие глаза, ответил не колеблясь:

— Я твой слуга, царица, и лишь смерти вольно разлучить меня с тобой.

Его слова оказались пророческими: когда Ивана Мартыновича Заруцкого будут сажать на кол, он умрет, шепча ее имя…

Под звон литавр и удары бубнов увел князь Трубецкой заднепровских казаков к Коломне. Поуменьшилось люда в Калуге, остались на посаде донцы Заруцкого, под стенами крепости переметнувшиеся к самозванцу стрельцы и иные ратники да на заход от солнца становище орды Урусова. Их кибитки над самой Угрой-рекой.

В день Рождества Крестителя Господня Иоанна, едва на заутрене под сводами храма поплыли голоса хора: «Величаем тя, Предтеча Спасов Иоане, и чтим еже от неплодове преславное Рождество твое…»

Тихо, не нарушая церковной службы, к Лжедимитрию приблизился Заруцкий, шепнул:

— Государь, Сицкий с Засекиным сбежали!

Самозванец встрепенулся:

— Когда?

— Вчерашним полднем. Караульные мыслили, тобой бояре посланы.

Лжедимитрий о каменный пол посохом пристукнул, выкрикнул резко:

— Ты почто, атаман, донцов вдогон не нарядил?

— Выслал, государь, как прознал о том.

— Привезут, в пыточную их, пускай поведают, кто еще с ними злоумышлял.

Калужский протоиерей, правивший службу, посмотрел на Лжедимитрия с укором. Самозванец замолчал.

На другой день воротились казаки, не отыскав беглых бояр. У донцов одна дорога, у Сицкого с Засекиным множество. Поди угадай, на какую свернули.