Стук в дверь.
— Татьяна Александровна, мне нужно говорить с вами.
— Простите, Эдгар, я уже разделась. Я страшно устала.
— У меня важное дело, — и он входит в комнату.
— Это дело нельзя отложить до завтра?
— Нет. Отпустите служанку.
Я колеблюсь.
— Мари, вы не нужны барыне — идите.
По уходе служанки он стоит некоторое время молча.
Мы не смотрим друг на друга.
— Я пришел вам сказать, — начинает Старк, — что так дальше продолжаться не может, У меня не хватает ни здоровья, ни нервов.
— Я вам давно это говорила, я уже на раз предлагала переехать в отель. Ребенок может приходить ко мне с няней или Катей с утра до шести часов. Я даже отказываюсь от воскресений в вашу пользу.
— Я не могу позволить таскать ребенка каждый день, во всякую погоду, — говорит он сквозь зубы.
— Я с вами согласна, я буду приезжать сама от девяти до пяти. С этого надо было начать. Пожалуйста, довольно об этом. Завтра я перееду, а сегодня идите спать, я устала.
— Боже мой, какая мука! Какая мука! — вдруг восклицает он рыдающим голосом, заламывая руки.
— Эдгар, я прошу оставить меня в покое.
— Тата, Тата, до пойми ты меня, что я… Он делает шаг ко мне — я загораживаюсь стулом и говорю:
— Я прошу, наконец, я приказываю вам сейчас же уйти.
Он ногой отбрасывает стул и хватает меня за руки.
— Тата, — молит он с отчаянием, — будь моей! Хоть день, хоть час, из милости, из сострадания. Подумай, что будет с ребенком? Ведь я не вынесу, я сойду с ума или умру. Я знаю, ты не любишь меня… но ты не любишь и того, другого. Латчинов сказал мне сегодня, что ты ему больше не жена, но он болен… Я согласен, Тата, на все! Будь около него, я знаю, что он твоя единственная, настоящая привязанность… Ты будешь только приезжать, как приезжала всегда… Но я буду знать, что в эти короткие месяцы ты принадлежишь мне, что ты моя, моя по-прежнему.
Я знаю, Тата, что ты не совсем разлюбила меня, я это чувствую. Я чувствую, что мои поцелуи, мои ласки не безразличны тебе, а они будут еще горячее, еще безумнее, потому что я испытал весь ужас жизни без тебя! Милая… милая! Еще одно усилие или все пропало! Я указываю на дверь и настойчиво говорю:
— Этого не будет. Идите вон! Он отшатывается от меня. Несколько минут мы молча смотрим друг на друга, наконец он опускает глаза и говорит;
— Я сейчас уйду, но я должен еще сказать вам несколько слов.
Я сейчас, словно нищий, вымаливал у вас вашу любовь. Я думал, что вы пожалеете меня, но я теперь вижу, что это бесполезно. У вас нет для меня ни любви, ни жалости.
Да нет их и ни к кому. У вас одни фантазии. Вы решили оставаться верной человеку, который не может быть вам мужем, и из-за какой-то епитимьи, наложенной вами на себя, вы мучаете себя, меня и ребенка. Хорошо, мучайте себя, любуйтесь своим самопожертвованием, своим подвигом, но я больше не могу…
Я беру ребенка и уезжаю с ним туда, где вы нас не найдете. Прощайте.
Я вскакиваю.
— Что это, шантаж? — спрашиваю я.
— Ах, называйте, как хотите, и думайте, что хотите. Это мое последнее слово, — и он делает движение уйти.
— В таком случае, — кричу я вне себя, — получайте то, что вы желаете! Сейчас, сию минуту. — Я срываю пеньюар. — Как прикажете целовать вас, каких ласк вы от меня требуете? Не стесняйтесь, вам стоит приказать! Когда у меня отнимают ребенка — я готова на все!
Мое бешенство давит мне горло. Я разрываю на себе рубашку и с рыданием кричу, протягивая к нему руки, — Ну, скорей, скорей, я готова!
Он бросается ко мне, схватывает меня, зубы его ищут моих губ, но сейчас же руки его разжимаются, он поворачивается и идет шатаясь к двери.
Он уже берется за ручку, но вдруг со стоном падает во весь рост на ковер.
Господи! Неужели он умрет?
На мой крик сбежался весь дом.
Латчинов послал за доктором.
Доктор говорит, что это просто обморок и что он скоро придет в себя.
Но, может быть, меня утешают?
Почему Латчинов так взволнован, а Катя бросила мне взгляд, полный нескрываемой ненависти?
И его лицо! Бледное-бледное с этой ужасной полоской белков закатившихся глаз между черными ресницами…
Что если он умрет? Ведь не виновата же я в его смерти? Не могла же я поступить иначе? Я никогда не желала ему смерти… Если он умрет, я еще более лишаюсь моего сына; тогда навсегда потеряна всякая надежда. По завещанию Старка, сделанному тотчас по рождении ребенка, Лулу должен воспитываться в закрытом учебном заведении под наблюдением опекунов, Опекунов двое: Латчинов и какой-то Макферсон, родственник Старка. Я нигде не упомянута.
Я надеялась, что со временем он мне даст хоть какие-нибудь права на мое дитя. Надежды смягчить опекунов и с их позволения брать ребенка на каникулы тоже нет. В завещании сказано, что каникулы ребенок может проводить или в учебном заведении, или в семье Макферсона.
Боже мой. Боже мой! Дитя мое, маленький мой мальчик! Я много сделала зла твоему отцу, и кто знает, что написано в письме, которое он передал Латчинову вместе с копией завещания?
Ты должен прочесть это письмо, когда тебе будет восемнадцать лет.
Может быть, в нем написана история нашей любви? И ты, прочтя ее, с презрением отвернешься от меня!
Но заслуживаю ли я презрения?
Я просто запуталась. Запуталась в своих чувствах и в обстоятельствах.
Я сама ничего не понимаю в этой путанице.
О, как сложна, как сложна жизнь!
И я не имею права умереть…
— Он сейчас придет в себя — идите туда!
Я поднимаю глаза — около меня Катя. Ее ли это лицо? Взволнованное, бледное. Она вся дрожит.
— Он умирает? — и я цепляюсь за ее руку.
— Нет, вы его еще не совсем уморили вашими фокусами, но доктор, которому мы сказали, что обморок произошел от сильного потрясения, требует устранить причину его отчаяния и успокоить его, когда он очнется.
Мы видели его вчера весь вечер и перемучились за него. Он не пил, не ел и все время лежал ничком на диване. Когда вы вернулись, мы не спали, мы знали, что должно произойти объяснение.
Спокойный Латчинов и тот ходил по комнате, а я… я стояла вот тут за дверью, в коридоре… я ждала чего-то ужасного… Ну, довольно! Идите к нему и скажите, что вы ломались из кокетства, или из честности, из чувства долга, или просто из любви к ломанью, но что вы сознаете, что это глупо и что вы любите его!
— Катя!
— Идите сейчас! Довольно вы его мучили. Чего вы хотите? Чтобы он, очнувшись, опять страдал? Или сошел с ума? Латчинов опасается этого и велел вам это сказать, — Катя, вы подумали о том, что после этого я должна жить со Старком?
— Конечно, должны. Да идите вы! — и она дернула меня за руку.