Читать интересную книгу Пушкинский дом - Андрей Битов

Юбилейный вечер должен был превзойти все предыдущие. В гости были приглашены такие люди, как Евтушенко, Смоктуновский, Гагарин и т. д., – люди интересные, как дельфины. Впуск будет производиться строго по пригласительным билетам и по списку – избранная публика. Кроме выступлений приглашенных и лестного соседства с ними за столиками предполагался также показ редкостного фильма не то Хичкока, не то Феллини. Прислуживать за кофейной машиной должен был лауреат Нобелевской премии, директор этого института, а подавать – доктора наук, не меньше.

И действительно, контроль пускал строго по пригласительным и по списку. Патруль теснил толпу прекрасно одетых интеллигентных молодых людей, рвавшихся, но не имевших билета. Но в последний момент оказалось, что Евтушенко быть не может, вместо него – пустили поэта X, и Смоктуновский – не может, а вместо него – Y, и Гагарин – Z. Наблюдался даже такой парадокс: X, Y и Z – тоже были в списке, но только где-то ближе к концу, так что вместо них было впущено еще трое. Строго пятьдесят человек было впущено по списку, ставились галочки, зачеркивались и надписывались фамилии: каждый – вместо кого-то. И за кофейной машиной стоял не нобелевский лауреат, а кандидат наук, подавали – лаборантки. Вместо икры была семга, а вместо семги – шпроты. Не говоря уже о фильме.

Любопытно отметить, что, по некой случайности, вместо X на вечер попал один меньше, чем X, известный, но зато – поэт. Среди прочих он прочитал такой милый стишок:

То ножик – в виде башмачка,То брошка – в виде паучка,То в виде птички – ночничок,То в виде бочки – башмачок.

Все вверх тормашками, вверх дном!Какой-то сумасшедший дом!..

Предмет кивает на предмет:Вот столик – он же табурет,Вот слоник – он же носорог…Назад! на воздух! за порог!

Не жизнь – чудовищный вертеп,Подмен неслыханный притон!Творец метафор, ширпотреб,Как мыслит образами он!

Так вот откуда этот вкусК сопоставленью слез и бусИ страсть к стихам у продавцов…Домой! от чтений и стихов!*

.

И дальше – тоже славно. Этому стихотворению все аплодировали особенно бурно.

«Странно, – думал по этому поводу Лева, потому что он тоже оказался на вечере, – вот они аплодируют… У всех довольные и веселые, даже подмигивающие лица. Им по-настоящему понравилось. Им лестно быть причастными. Но ведь понравилось-то потому, что этот стишок – именно о них, о их призрачности за этим отсутствием столиков… Понравилось именно прямым отношением к ним – и в ту же секунду, таким таинственным, не ранящим душу способом, впечатление их стало абстрактным, и они оценили лишь уровень поэзии, отнюдь не проникаясь безнадежностью собственного существования. Они довольны стихами, поэтом, эти стихи написавшим, собою, эти стихи выслушавшими, тонкостью своего восприятия – довольны намеком на что-то внешнее и над всеми довлеющее, который они в стихе сообща, перемигиваясь, обнаружили, – довольны… и никакого самоощущения! Как это он сказал: “Вот что-то – он же пистолет…” – никто не стреляется!..»

Эти суровые обобщения имеют под собою еще более почвы, если сообщить, что он оказался за одним столиком с Митишатьевым и мужем Альбины. Это немудрено: Лева там оказался, кажется, вместо Шкловского, Митишатьев – вместо Z, и лишь муж Альбины был как бы при деле, потому что сотрудничал в институте и был одним из главных устроителей вечера. Сейчас он, не выговаривая всех букв и брызгая Леве в ухо, рассказывал о трудностях, с которыми пришлось ему столкнуться, приглашая на вечер такого-то, ведь вы знаете, что он подписал одно письмо… но он не уступил и настоял, дошел до директора – и вот, видите, он сидит, слева от нас… Муж Альбины смотрел в Леву собачьими глазами, и Лева очень хорошо понимал сейчас Альбину…

Они сидели за одним столиком, все вместо кого-то, но все они были самими собой, и все разыгралось почти в той же последовательности, что и в первом варианте. И они играли в ту же игру; все много знали друг о друге – но в то же время только познакомились; будто ни разу до этого ничего друг о друге не слышали – и не должны были выдать, где они друг о друге слышали. И пока методика поведения каждого не была определена, естественно, самым выигрышным было поведение никакое – это было, впрочем, и наиболее привычное поведение для каждого. Игра, так сказать, носила позиционный характер.

«Господи! – думал Лева, вспоминая, что, кажется, видел мельком, мужа Альбины – у Любаши… – Какое все ненастоящее!..» Тут же выпил, налив себе больше других, и резко захмелел.

…Ему вдруг очень явственно показалось, что все они – детали некой конструкции, не вполне до этого сознававшие свое назначение, а теперь внезапно слившиеся воедино так прочно, так плотно, что уже никогда им не разъединиться. Что если у него, Левы, в одном боку был штырь, а в другом – отверстие – то сейчас все обрело свое место, потому что там, где у него был штырь, у мужа Альбины было рассчитанное под этот штырь отверстие, и они совпали сразу же… и, соответственно, у Митишатьева, – и все это совпало, упрочилось, конструкция обрела устойчивость. И теперь, скрепленные, все они уже не могли стронуться с места. Формулы из школьного учебника химии вдруг вспомнились ему. «Да, да, именно! – почти радостно кивал он самому себе. – Органическая химия. Цепи. Циклы. Каждый элемент связан с другим одной или двумя связями, и все вместе – связаны…»

С пьяным вдохновением он стал чертить что-то на салфетке, чувствуя себя немножко Менделеевым. Выглядело это сначала так:

потом так:

Не получалось…

Так?..

Наконец все выглядело более обобщенно и просто, как все гениальное:

где:

Ф – Фаина, А – Альбина, Л – Любаша, М – Митишатьев, МА – муж Альбины. Я – сам Лева.

«Молекула… – повторял себе Лева. – Настоящая молекула! Ни один из нас не представляет собой химически самостоятельной единицы. Мы – единое целое. Где у меня дырка – там у него штырь, и где у меня штырь – там у него дырка. И где у меня выпуклость, у него – впуклость. И мы притерты и собраны тщательно. Часики, колесики. А Любаша нам как СН или ОН, всех нас соединяет. Колесики, часики… детский конструктор… Как ни крути, либо тележка, либо подъемный кран…»

Он разделил два получившихся квадрата диагоналями – и у него зарябило от множества треугольников: кажется, по числу участников, у них использованы все варианты соединений в треугольник.

«Я – Фаина – Любаша, Я – Фаина – Митишатьев, Любаша – Митишатьев – Фаина, Я – Альбина – Фаина, Я – Альбина – муж Альбины, Любаша – муж Альбины – Альбина… Молекула, настоящая молекула… не хватает, чтобы Фаина сошлась с мужем Альбины, а Альбина – с Митишатьевым, ну да все впереди! ФАЛ, ЛФМ, – бессмысленно думал Лева. – ЯФМ и ЯЛМ…»

Тут можно сказать, что распахнулась дверь и вошла – Фаина… Такое – тоже вполне реально и допустимо. Она могла бы прийти на свидание с Митишатьевым, или разыскивать Леву, или просто так. Это вполне реально и допустимо… «Но – невыносимо», – сказал Лева.

(Заканчивая отчет об этой встрече, мы должны сознаться, что несколько увлеклись, несколько чересчур прямо поняли задачу и легко клюнули на жирную наживку. Все это водевиль не стоит того… Теперь уже поздно: мы вытоптали это пространство прозы – на нем уже не растет трава. Зря погорячились…

Перед глазами почему-то маячит такая картинка-загадка, картинка-ребус из журнальчика нашего детства: какие-то деревья, сугробы, – бурелом из тонких и лишних линий. Найдите на этой загадочной картинке медведя, ворону, зайчика… Куда спрятался мальчик? Чем-то нас это до сих пор задевает: где мальчик…

Смысла не больше и в нашем ребусе:

КТО – ЛЕВА?

КТО – ФАИНА?

КТО – МИТИШАТЬЕВ?

Мы, водевильно же, представляем себе затруднения Господа на Страшном Суде… Он вертит нашу картинку и так, и так… пожимает плечами. Где они?

Бросает в папку:

«НЕОПОЗНАНЫ НА СТРАШНОМ СУДЕ».)

(Курсив мой. – А.Б.)

…Пока я вот так расставляю и расставляю фигуры, и все затягивается необыкновенно, и мне никак не начать партию, то есть никак не подойти к тому развороту, который я знаю и лелею с самого начала, ради которого все и затеял, в надежде расставить фигуры в течение каких-нибудь двух-трех первых страниц… а вдруг появляется дед, Фаина, многие… Вдруг, пешкой, выскакивает муж Альбины, даже не пешкой, а минус-пешкой, – то и начинает понемногу мерещиться, что так я никогда и не дойду до самой партии, она отомрет и отпадет, и то ли в ней не окажется уже необходимости, или просто, от слишком долгого ожидания, не захочется уже играть.