Однажды перед утренним спектаклем я сильно перепугалась: моя девочка вдруг начала кашлять и задыхаться. Я подумала, что это, вероятно, припадок страшного крупа, взяла таксометр и помчалась по Парижу, стараясь разыскать какого-нибудь доктора. Наконец я нашла известного детского специалиста, который любезно согласился поехать со мной и вскоре заявил, что нет ничего серьезного, а только большой кашель. Я на полчаса опоздала к началу спектакля, и Колонну пришлось заполнить это время музыкой. Весь день, танцуя, я дрожала от волнения. Я, разумеется, обожала ребенка и чувствовала, что не переживу, если с ним что-нибудь случится. Какое сильное, эгоистичное и свирепое чувство — материнская любовь!
Дердре теперь уже бегала и танцевала. Она была удивительно хороша, совершенная Эллен Терри в миниатюре, что, конечно, объяснялось моими постоянными мыслями об Эллен и преклонением перед ней. С прогрессом человечества все матери перед рождением ребенка будут изолированы в уединенном месте, чтобы жить под звуки музыки, окруженные статуями и картинами.
Самым большим событием сезона был бал Бриссона, куда были приглашены все художники и литературные светила Парижа. Каждый должен был прийти одетым героем какого-нибудь литературного произведения. Я оделась вакханкой Еврипида и встретилась с Мунэ-Сюлли, который в своих греческих одеждах мог сойти за самого Диониса. Я танцевала с ним целый вечер, вернее, танцевала вокруг него, так как великий Мунэ презирал современные танцы. Впоследствии говорили, что мы вели себя крайне неприлично. Но в действительности наше поведение было совершенно невинно, и я только постаралась дать великому артисту несколько часов развлечения, которого он заслуживал. Странно, что своей американской невинностью я так скандализировала Париж в ту ночь!
Я дошла до предела, за которым следует крушение. Средств моих не могло хватить на покрытие расходов по содержанию увеличивавшейся школы. На зарабатываемые мною деньги я как бы усыновила, содержала и воспитывала сорок детей, двадцать в Германии и двадцать в Париже, помогая кроме того и многим другим. Однажды в шутку я сказала сестре Элизабет:
— Так не может продолжаться! Я перебрала по моему банковскому счету. Надо найти миллионера, чтобы школа продолжала существовать!
Случайно высказанное желание стало меня преследовать.
— Я должна найти миллионера! — повторяла я сто раз в день сначала в виде шутки, а затем, по системе Куэ, совершенно серьезно.
Однажды утром после особенно удачного спектакля я сидела в пеньюаре перед зеркалом. Помню, что волосы мои были в папильотках для предстоящего дневного спектакля, а голову покрывал маленький кружевной чепчик.
Горничная подала мне визитную карточку, на которой я прочла хорошо известное имя, и вдруг в моем мозгу что-то запело: «Вот мой миллионер!»
— Просите войти!
Он вошел, высокий и белокурый, с вьющимися волосами и бородой. Первая моя мысль была — Лоэнгрин! Он говорил очаровательным голосом, но казался застенчивым. «Он похож на большого мальчика с приклеенной бородой!» — подумала я.
— Вы меня не знаете, но я часто аплодировал вашему удивительному таланту, — сказал он.
Меня охватило странное чувство. Я где-то раньше встречала этого человека. Но где? Как во сне, мне вспомнились похороны князя Полиньяк: я, молодая девушка, горько плачу на непривычных мне французских похоронах, глядя на длинный ряд родственников в боковом приделе церкви Кто-то выдвинул меня вперед, прошептав: «Надо пожать руки!» И я, охваченная неподдельным горем по случаю смерти моего дорогого друга, пожала по очереди руки всем его родственникам. Помню, как я неожиданно встретилась взглядом с одним из них. Это и был мой теперешний гость.
Впервые мы встретились в церкви перед гробом. Зловещее предсказание! Тем не менее я сразу поняла, что это мой миллионер, тот миллионер, которого я призывала всеми фибрами души, и что наша встреча — Кисмет, как бы дальше ни развернулись события.
— Я преклоняюсь перед вашим искусством и той смелостью, с которой вы защищаете идеи вашей школы Я пришел вам помочь. Что мне делать? Не хотите ли вы, например, поехать со всеми вашими детьми в маленькую виллу на Ривьере и там, у моря, заняться созданием новых танцев? Вам нечего беспокоиться о расходах. Я их все беру на себя. Вы проделали большую работу и, должно быть, устали. Возложите все теперь на мои плечи.
Через неделю вся моя семья мчалась в вагоне первого класса к морю и солнцу. Лоэнгрин встретил нас на вокзале. Весь в белом, он просто сиял. Он нас повез в прелестную виллу у моря и, выйдя на террасу, показал свою белокрылую яхту.
— Она называлась «Леди Алиса», — сказал он, — но теперь мы ее переименуем в «Ирис».
Дети танцевали в голубых туниках под апельсиновыми деревьями с руками, полными цветов и плодов. Лоэнгрин был очень добр и ласков с детьми. Его любовь к детям прибавила новую нотку доверия к чувству благодарности, которое я уже испытывала по отношению к нему и которое вскоре под влиянием ежедневного общения с ним должно было превратиться во что-то более глубокое и сильное. Но в те времена я еще смотрела на него как на рыцаря, которому поклонялась издали и с некоторым благоговением.
Дети и я были помещены в вилле в Болье, а Лоэнгрин жил в Ницце в модной гостинице. Изредка он меня приглашал с ним пообедать. Помню, что в первый раз я пошла в своем простом греческом хитоне и смутилась, встретив у него женщину в удивительном цветном платье, покрытом бриллиантами и жемчугами. Я сразу поняла, что это мой враг. Я почувствовала страх, который впоследствии оказался основательным. Как-то вечером со свойственной ему щедростью Лоэнгрин пригласил целое общество на бал в казино по случаю карнавала. Он одел всех в атласные костюмы Пьеро. Мне в первый раз пришлось надеть костюм Пьеро и быть на общественном маскараде. Было очень весело, и только одна туча омрачала мой горизонт: дама с бриллиантами, тоже в костюме Пьеро, была на балу. Глядя на нее, я испытывала настоящие муки. Но позже я танцевала с ней как безумная, и ненависть настолько бывает похожа на любовь, что подошел распорядитель и заявил, что так танцевать не принято.
Среди всех этих забав меня неожиданно позвали к телефону. Кто-то из виллы в Болье сообщил мне, что у младшей девочки Эрики случился внезапный припадок крупа, что положение очень серьезное и может кончиться смертью. Я бросилась от телефона к столу, где сидели ужинавшие и где Лоэнгрин занимал гостей. Я умоляла его как можно скорей вызвать по телефону доктора. И там, в тесноте телефонной будки, под влиянием общего страха за дорогую нам обоим жизнь все сдерживающие препоны рухнули и наши губы впервые слились в поцелуе. Но мы не теряли ни секунды Автомобиль Лоэнгрина ждал у подъезда. Как были, в костюмах Пьеро, мы съездили за доктором, а затем помчались в Болье. Маленькая Эрика задыхалась, лицо ее потемнело. Доктор делал что мог, а два испуганных Пьеро ждали около кровати окончательного приговора. Два часа спустя, когда за окном забрезжил свет, доктор признал ребенка спасенным. Слезы текли по нашим щекам, смывая румяна, и Лоэнгрин заключил меня в свои объятия: «Бодритесь, дорогая. Вернемся к нашим гостям». Всю обратную дорогу в автомобиле он крепко прижимал меня к себе и шептал: «Сокровище мое, я готов вас вечно любить, хотя бы только ради сегодняшней ночи, сегодняшних воспоминаний».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});