Через час Ниссаглю донесли, что тело грохнулось с виселицы и лежит на помосте. Не поднимая головы от груды взаимодополняющих доносов, он буркнул что-то вроде: «Ну и пусть валяется» – и предложил, если надо, усилить караулы. Но этого не требовалось – явно собирался дождь, и гуляки разбредались по злачным местам.
Мрачнеющее небо, низко нависая, клубилось над потемневшими фронтонами. Сильный холодный ливень разогнал гуляк под крыши, и узкие улочки были угрюмы и безлюдны. Из-под набрякших кровель мутновато моргали первые огоньки. Сырой туман ослабил городские запахи, и явственней стал холодный и тяжелый болотный дух низины, в которую врос каменными корнями тесный, богатый город.
Журчала сбегающая по водостокам вода, и мгла ложилась на острые крыши.
Скрип деревянных колес далеко разносился в разбегающихся проулках. Хлопали большие, как миски, копыта казенной кобылы, и размытый свет короткого факела освещал ее налитой круп и мохнатые, обросшие пегим волосом ляжки.
В телеге на соломе лежал мешок из холстины, длинный, мятый, непонятный. На облучке покачивался из стороны в сторону возница, и по особой бесформенной одеже из дешевого колючего сукна в нем можно было узнать одного из городских мортусов.
Телега остановилась возле дома, прижатого тылом к белой крепостной стене. На гладком фасаде из крупного желтого камня чернели узкие затворенные окна. Плоская крыша была по кромке окаймлена потемневшей извилистой резьбой. Во двор вели стрельчатые ворота с тем же, едва различимым в сумерках, растительным орнаментом. Над воротами висела позолоченная голова в венце из бычьих рогов с выпуклым кровожадным ртом и пустыми глазами.
Мортус сполз с облучка и стукнул медным кольцом в толстые дубовые доски ворот. Казалось, от этого зловещего звука на соседних домах качнулись неподвижные черные флюгера.
Поднялась смотровая шторка, из окошечка по-звериному блеснула пара черных глаз, исчезла; во дворе что-то приглушенно крикнули, шторка поднялась еще выше, и в окошке появилось смуглое девичье лицо с узким золотым венцом поперек лба.
– Госпожа Зарэ покорнейше просит вас принести… внутрь. В доме одни женщины, господин. Мы не хотим открывать ворота, чтобы проехала телега. Будет слишком шумно. Посторонние могут заметить и донести.
– Еще пять монет. – Мортус зачем-то поглядел на затянутое тучами небо.
– Госпожа Зарэ заплатит.
– Открывай калитку, людоедка.
Привратница принялась лязгать заковыристыми замками. Он вошел, подняв на руки укутанное тело висельника. Вокруг него сомкнулась тьма, полная горестных вздохов. Потом стал различим один голос, высокий на вдохе, на выдохе хрипящий. Три или четыре двери выходили на галерею – из одной бросилась ему навстречу Зарэ, вцепилась обнаженными до плеча руками в край холстины, потащилась, тихо воя, задыхаясь, слизывая со щек темные слезы, смешанные с кровью расцарапанного лица.
В холодном длинном покое горел бездымный жир. Остро мерцали свечи в черных ветвистых шандалах, украшенных золотыми кольцами.
Он опустил ношу на низкое, застеленное мехом ложе, и Зарэ сразу упала на тело, зарываясь лицом в жесткие складки холстины. Безмолвная, укутанная в белое прислужница сунула в руку мортусу кису с деньгами. Он вышел.
Зарэ причитала все тише, все глуше, вжимаясь лицом в мешковину, прикусывая ее зубами, вцепляясь пальцами, точно удерживала что-то, неотвратимо ускользающее. Потом она подняла голову, невидящим взором посмотрела на следы своей крови на мешковине и поняла, что слезы ее, кажется, высохли навсегда. Он лежал перед ней, запеленутый в колкий пепельный саван. Она стала стаскивать дерюгу с уже остывшего тела. Руки неумело тянули, дергали, почти обламывались о грубую ткань…
… Ей было тридцать шесть лет. Она была царицей любви в Хааре. Ее не страшила старость. Ее жизнь шла под непрерывный звон золота. О ней слышали везде в Святых землях. Теперь она стала чувствовать себя осиротевшей девчонкой…
… Она знала, что его лицо еще не успело стать уродливым. Ей рассказали все подробности казни. Но она не ожидала, что оно будет столь прекрасным, с печальной лиловатой тенью под ресницами, и даже казалось, вероятно благодаря пыланию факелов, что на скулах лежит румянец, который так его красил.
Все нежные слова, какие только она помнила, поднялись со дна ее памяти.
При жизни нетерпеливый и капризный, теперь он не оттолкнет ее немеющие от нежности руки, вынесет все ласки, которые обрывал, пресытясь… Дрожащими пальцами она коснулась его щеки…
И пальцам стало горячо. Да-да, чем сильнее она прижимала их к его лицу, тем горячее оно становилось, и, задыхаясь от нахлынувшего волнения, она приложила ухо к его груди. Сердце стучало. Глухо, краткими несильными толчками, но стучало. Его сердце.
Безумный крик восторга зарождался в ее груди. Глаза налились слезами. Сердце стучало, стучало… И где-то в облачной ночи улыбался Бог.
***
Раин вошел, внутренне сжавшись, – который день в глазах королевы не таяло равнодушие. Это пугало почти до головокружения. Даже больше, чем все чаще запертые для него двери ее спальни.
– Это что на тебе за мерзость? – На нем был кафтан, такой, что только последний дурак не заметил бы сходства с кафтанами Энвикко Алли. Блекло-оранжевый цвет, позументы, алые отвороты, золотой или коралловый шарик на каждом пятизубчатом фестоне.
– Ты бы еще покрасил волосы в рыжий цвет и попросил бы какую-нибудь ведьму, чтобы она тебе голубые глаза в синие переколдовала. Ты посмотри на себя, Алли хоть носить такую одежду умел, а ты в ней петух петухом, если не хуже.
– Хуже может быть только каплун, а про меня такое вряд ли можно сказать.
– В петухе тоже нет ничего почетного. Как и в неумелом подражании. Напомню, что Алли повесили за свершенное насилие. И надеюсь, ты хоть в этом подражать ему не будешь.
– Но в одном хотел бы. В самом лучшем.
– В чем это?
– В должности.
– По-моему, ты занял эту должность начиная с вечера поминок по Эккегарду.
– Я имею в виду официальную должность, канцлера. Имею я право попросить об этом?
– А… Хм. Тебе мало камергерской? Или тебе мало меня? Чего тебе недостает? Что ты бродишь вокруг меня и чего ты хочешь, скажи, наконец?
– Ведь должность – это так… Просто название.
– Если это просто название, то чем тебе не нравится камергер? Золота носишь не меньше других.
Он пригнул голову к плечу, стараясь скроить умильную и нахальную мину, но вышло жалко. Отвергнутые любовники жалки. Беатрикс стиснула и разжала кулак. Она уже гневалась. Родери, не замечая этого, продолжал гнуть свое:
– Я понимаю, что все равно главный сейчас Ниссагль. Я с этим не спорю. Но канцлер…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});