В любом случае история подходила к концу.
Был ли мир, когда я закрывал глаза?
Я живу в своем собственном кошачьем ящике Шредингера. (экран мерцает, и сквозь помехи виден лишь силуэт Виктора)
Внутри меня есть только я. Здесь есть все, что мне нужно. Даже Висельник здесь есть. Может быть, это — я в будущем. Кто знает?
Кто способен с уверенностью заявить, что я еще жив, как та дурацкая кошка?
Мне придется понять, что находится за границами этих стен. Или придумать. Или создать. Какая, к черту, разница?
Сегодня все иначе…
Я опять видел этот сон.
Отключи мемокамеру, в глазах от тебя рябит. (экран гаснет)
Нужно собраться с мыслями. (пауза) Я стоял перед Висельником, смотрел на него и размышлял.
Висельник был всего лишь символом.
Я подумал, что этот символ — концентрат жизни некоего человека.
Комната — граница его жизни. Возможно, тогда-то, в пределах этой комнаты, этой маленькой спичечной коробочки, когда-то существовал целый мир Висельника, где он мог спать, есть и общаться с людьми. Но в конце концов он умер, пускай даже таким страшным образом. Встал и повесился.
И после его смерти исчезло все, что его окружало.
Даже стул исчез… (пауза)
В этом поступке выразилась вся суть его жизни.
Именно об этом я подумал сегодня во сне. А потом… (пауза)
Он посмотрел на меня сверху вниз, с высоты своей петли, и прошептал, едва перебирая губами: «Прежде чем рассуждать обо мне, подумай, как здесь оказался ты?»
Запись от 452.8, Виктор Кальвин, 4:57 мемокам
В то утро я проснулся от вопля тревожных сирен. Наспех оделся и побежал на мостик. Лина проводила меня обеспокоенным взглядом. Она понимала, что в подобной ситуации может помочь только тем, что не вмешивается.
В караульной трое дежурных офицеров тупо пялились на мониторы слежения.
Экраны демонстрировали записи нескольких камер, размещенных в переходах «Меркурия».
Вооруженный отряд был уже на полпути к каюте Хола, но остановить пришельца они вряд ли смогли бы. Двух своих охранников он, судя по всему, просто ослепил — они терли глаза и натыкались на стены в переходе.
Самого Хола в каюте не было.
Черт знает, как этот деревянный человечек сумел открыть дверь с электронным замком;
Он возник на одном из экранов — темный, бесстрастный, сжимающий что-то в руке. Только потом, когда все закончилось, наши специалисты сказали, что чужак вырезал себе сердце.
С помощью своих светящихся знаков он открыл несколько шлюзов, ведущих в двигательный отсек, и благоразумно закрыл их за собой. Это было странное зрелище, будто всех нас пригласили на выступление древнего мага из волшебной страны эльфов. Несколько магических пассов — и все двери распахивались перед ним.
Один раз он остановился.
Равнодушно посмотрел прямо в камеру своими сочно-зелеными глазами и начертил в воздухе очередную диковинную закорючку. Эту запись потом прогнали через автопереводчик.
«Только одна жизнь», — написал Хол.
Это был его последний иероглиф.
В конце концов, когда двери, которые он с такой легкостью открывал перед собой, закончились, Хол вылетел в черную, мерцающую миллиардами звезд бесконечность. С полсекунды его силуэт маячил на фоне бушующего потока пламени наших двигателей, а затем Хол вспыхнул и сгорел дотла.
Даже пепла не осталось.
Свой нож он оставил на полу, в самом центре каюты.
«Возьми важадхава, человек-птичий-нос, — сказал Хол автопереводчику перед тем, как выйти оттуда. — Теперь ты — иероглиф».
Вот таким незатейливым был его прощальный подарок. Лина плакала.
Вечером мы вскрыли контейнеры с грузом, который должны были доставить на Дом Знаков. Я только головой покачал, когда увидел их содержимое.
Там были скульптуры. Тысячи копий различных картин. Там было все, что считается символом развитого человечества. Дешевые копии а-ля эпоха Возрождения. Настенные календари с улыбкой Моны Лизы. Маленькие карманные календарики с копиями русских икон. Подсвечники в форме древнегреческих храмов. Часы, повторяющие обольстительные формы Венеры и Афродиты и причудливо стекающие по стене в лучших традициях Дали. Бог ты мой, чего там только не было! Еще ни разу я не видел столько плагиата в одном контейнере.
Я приказал сжечь все.
Мы, твари-вторые, прекрасно научились справляться с подобными проблемами.
У нас, тварей-вторых, еще много жизней впереди.
Он больше не снится мне.
Запись от 452.9, Виктор Кальвин, 5:00 мемокам
Он больше не снится мне.
Запись от 452.9, Элейн Кальвин, 4:00 мемокам
Спустя год «Меркурий» попал в магнитную воронку на планете Джабраил.
Кажется, так звали одного из ангелов Судного дня — отличное название для подобной планеты.
Я встретил ангела, он бросил меня в грязь, и я стал как прах и пепел…
Наш крейсер разнесло на мелкие кусочки. Я не помню, как выжил сам. Просто очнулся среди искореженного железа, изрезанный, с огромными ожогами на руках.
Я не нашел тела Лины.
Может, кто-то другой и счел бы такое спасение чудом, но тогда оно превратилось для меня в проклятие. Я пытался плакать, но задыхался, потому что среди бесформенной массы раскаленных обломков корабля не было ни одного кислородного баллона. Только тела… Сотни изувеченных тел в острых лепестках раскаленного металла. Тот запах я не забуду никогда.
Я открывал рот в немом крике и бил кулаком землю, проклиная ее. Ближе к ночи я погрузился в забытье, надеясь, что оно станет для меня последним.
Утро вновь заставило меня жить.
Я почти ничего не видел — перед глазами все плыло и мерцало. Последствия кислородного голодания. Местное солнце жгло, словно спутало этот мирок с адской котельной. Единственное, что мне оставалось, — это поскорее сдохнуть.
На ощупь я добрался до скалы и нашел укромную расщелину, где танцевали тени. Там я и устроился, прислонившись к холодным камням и сложив ноги калачом — почти в позе Будды. В памяти возникло темное, бесстрастное лицо Хола в тот момент, когда он шел в двигательный отсек, сжимая в руке собственное вырезанное сердце.
Спустя несколько часов мне стало казаться, что Хол сидит рядом. Вонь сгоревших тел к тому времени стала почти невыносимой.
— Привет, дружище! — прошептал я. — Надеюсь, ты пришел одолжить мне свой чертов важадхава…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});