Однажды мы отправились на Монмартр. Я ожидала изысканности, гламура, а вместо этого обнаружила сочетание грязи и интриг, роскоши и отчаяния, холмы, заполненные богатыми туристами, которым было важно, вернувшись домой, похвастаться, что они здесь были; стоявших на углах улиц проституток, которым больше некуда податься. В «Мулен Руж» и «Фоли Бержер» официантки ходили с обнаженной грудью. На сцене танцовщицы в унисон приподнимали юбки и невероятно высоко задирали ноги, давая возможность разглядеть то, что обычно видеть не полагалось. Шоу быстро переходило от одного акта к другому, от живых картин с египетскими мотивами к комикам, выступающим с пошлыми шутками, к пародиям на похабные темы.
Рядом со мной молча сидел Лучо, время от времени поглядывая на меня, словно оценивая мою реакцию.
Увидев двух женщин, увешанных гирляндами из цветов, гордо выставляющих напоказ грудь и ягодицы, я не удержалась от смеха. Просто представила себе реакцию Габриэль. Она всегда говорила, что с нарядом нельзя перебарщивать, но в то же время нельзя оставлять его незавершенным. Элегантность – где-то посередине.
– Это непристойно или чувственно? – спросила я Лучо. – Я просто не понимаю.
– Я знаю, что такое чувственность, – он многозначительно провел пальцем по моей обнаженной руке, – и это точно не она. Может, пойдем?
Он уже видел все это раньше. А я уже достаточно насмотрелась. Монмартр, как оказалось, был не для нас.
А это значит, подумала я с удивлением, что есть «мы».
В последующие дни, если нам хотелось куда-нибудь пойти, мы отправлялись в «Максим» как раз к моменту исполнения «Веселой вдовы», потому что это было наше место, наш танец. Порой Лучо оставался со мной в Парке Монсо, и тогда мы заходили в тихое кафе неподалеку. На каждом столике стояли свечи в пустых винных бутылках, воск стекал по их стеклянным бокам, как теплое объятие. Там мы просто болтали о всякой ерунде – наших любимых цветах, любимой еде – словно эти откровения могли изменить жизнь.
– Я вернусь, – сказал Лучо однажды вечером, когда мы прогуливались вдоль канала Сен-Мартен. Лето подходило к концу, и мы оба знали, что в конце концов ему придется уехать в Аргентину. – На несколько недель в ноябре. А потом почти на весь март. Потом снова на все лето. Я буду здесь все лето, Антониета!
Я подняла на него глаза. Неужели? Иногда люди уходили и не возвращались. Он притянул меня к себе, и я постаралась запомнить его запах, ощущение тепла, исходившего от него. Я крепко сжала его сильную и умелую, не слишком жесткую, но и совсем не мягкую ладонь.
С тех пор он каждый день дарил мне что-нибудь, напоминающее ему меня.
– Я вижу тебя повсюду, – говорил он.
Сначала это была розовая роза без шипов, потом маленький камешек, который привлек его внимание, сверкнув на солнце. Он принес мне клубнику:
– Попробуй. Она не слишком терпкая. Сладкая, но не приторная.
Букет георгинов абрикосового цвета.
– Какие красивые! – восхищался он. – Яркие, живые. Посмотри на цвет, на то, как маленькие лепестки раскрываются миру.
Лист в форме звезды:
– Мы все кусочки звезд: их обломки, упавшие на землю. Мы с тобой, Антониета, с одной и той же. Я точно знаю.
В юности я считала мелодрамы Декурселя воплощением романтики. Я и понятия не имела, что настоящая жизнь может быть куда романтичнее.
В конце июля Андрэ вернулся из школы, и Лучо повел его на конюшню, чтобы научить ездить верхом.
В августе Бой с Габриэль уехали в Довиль, курортный городок на побережье Нормандии для богатых и титулованных особ, и взяли мальчика с собой. Они выглядели идеальной семьей – супружеская пара и их сын с маленькой собачкой. Мне было любопытно, думали ли прохожие о том же, глядя на нас с Лучо, когда мы возились с Андрэ. Такое сладкое чувство с горьким привкусом…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Любовница. Непристойная. Я очень долго боялась подобных слов. Теперь я в полной мере их осознала: осуждающие ярлыки без учета нюансов. Формально я была одной из них, но не воспринимала себя так. Я просто думала о себе как о женщине, любящей и любимой, и только это имело значение.
Мы старались как можно чаще бывать вдвоем и проводили много времени в номере Лучо. Время летело, приближая неизбежное расставание, и нам хотелось быть рядом, близко-близко, используя каждую свободную минуту, словно мы пытались насытиться друг другом. Прямо из постели он заказывал в номер еду, все, чего мне хотелось, а еще самые разные блюда, о которых я даже не слышала, – просто чтобы я могла их попробовать. Я чувствовала себя королевой.
Когда пришло время уезжать, он взял мое лицо в свои ладони и попросил поехать с ним. В его взгляде смешались сожаление, твердость и печаль.
– Конечно, когда-нибудь, – пообещала я.
Он не стал настаивать. У каждого из нас были обязательства. Лошади – в Аргентине у него. Chanel Modes и Габриэль – в Париже у меня. Лучо знал все о смерти Джулии-Берты, о том, как это потрясло нас с сестрой, о том, что всю нашу жизнь нам не на кого было положиться, только друг на друга. Иногда моя связь с Габриэль казалась почти физической, словно мы делились плотью и кровью. Он все понимал.
– Если ты встретишь кого-то, когда я уеду… – Он отвел взгляд, мышцы на его лице напряглись.
– Не встречу.
Я не смогу.
– Если встретишь – это нормально, – прошептал он. – Я просто хочу сразу об этом узнать, вот и все.
«Тогда, если с твоей женой что-нибудь случится…» – хотела сказать я, но промолчала.
Разумеется, он сообщит. Мне не нужно будет об этом спрашивать. Это я знала наверняка.
В ту ночь нам не спалось. Казалось, если не заснуть, следующий день не наступит и Лучо не придется уезжать. Но как обычно, взошло солнце, и мы вдвоем отправились на вокзал. Он ждал до последнего момента, прежде чем сесть в поезд, и когда состав медленно тронулся, я, оставшись одна на платформе, вдруг вспомнила своего отца, исчезающего вдали, ни разу не обернувшегося. Но Лучо стоял в дверях, высунувшись наружу, и смотрел на меня, пока поезд не набрал слишком большую скорость, увозя его прочь.
ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ
– Дыши, – сказал Лучо, и я пыталась. Но его отъезд выбил меня из колеи, как один из тех холодных ветров Обазина, которые завывали и метались по ущельям. Вокруг стало пусто и тоскливо. В первый день я плакала до тех пор, пока мои глаза не распухли и Габриэль не потребовала прекратить. Никто не станет покупать шляпы у зареванной продавщицы, а сестре нужна моя помощь.
В Chanel Modes не было отбоя от клиентов. Дорзиа стала знаменитой и выходила на сцену в популярной пьесе Bel Ami[65] в творениях Габриэль – широкополой соломенной шляпе, загнутой вверх по одной стороне, и бархатной треуголке. Кроме того, Les Modes недавно опубликовал фотографии актрисы Женевьевы Викс в шляпах от Шанель. Я была права, доказывая Люсьене, что именно актрисы задают моду.
Наши продажи удвоились. Мы расплачивались по аккредитиву.
Я вернулась к рутине – шляпы, шляпы и ничего, кроме шляп; это позволяло забыть об одиночестве. Я занялась наймом девушек для мастерской, Габриэль не любила этого делать. В сентябре пришло письмо от Лучо, в котором он сообщал, что прибыл в Аргентину. Через месяц, в октябре, еще послание, где говорилось, что через несколько недель он возвращается в Париж. Лучо приехал в ноябре, как и обещал, а затем еще раз в марте.
– Я помню это, – шептал он, целуя меня в мочку уха, когда мы остались одни в «Ритце». – И это, – продолжал он, двигаясь вниз по моей шее. – Ах да, и это…
Он подарил мне золотой браслет от Картье, от которого невозможно было оторвать взгляд. У меня никогда не было ничего прекраснее.