Читать интересную книгу Дочь священника - Джордж Оруэлл

– Представь, какое будущее тебя ждет, – говорил Варбуртон. – Стандартное будущее женщины твоего сословия, не имеющей ни мужа, ни состояния. Давай представим, что отец твой проживет еще лет десять. Под конец он выкинет в трубу последний пенс. Желание пускать деньги на ветер продержит его живым столько, насколько хватит капиталов, и вряд ли дольше. За это время он сделается еще дряхлее, еще придирчивее, будет еще сильнее тебя тиранить, создавать еще больше проблем с торговцами и соседями. А ты все так же будешь биться в рабской суете, сражаясь, чтобы свести концы с концами, читая Дружным Матерям умные дамские романы, полируя алтарные подсвечники, выклянчивая на Органный фонд, изготовляя бумажные ботфорты для школьных пьес, стараясь держаться на высоте в интригах церковного курятника. И год за годом, зимой и летом, колесить на велосипеде из одного протухшего коттеджа в другой, чтобы там выдавать по грошику со дна благотворительной кружки и возносить молитвы, которым больше не веришь. Будешь высиживать церковные службы, вконец измучившие нудностью и бесполезностью. И каждый следующий год будет еще тоскливее и тяжелее от массы всяких мелких забот, которыми привычно нагружают «свободных» одиноких женщин. И не забудь, не всегда будет двадцать восемь.

Начнешь с годами отцветать, увянешь, взглянешь однажды утром в зеркало и вместо стройной девушки увидишь тощую старую деву. Ты, разумеется, будешь с этим бороться. Сохранишь и физическую форму, и манеру своих молодых лет – надолго сохранишь, слишком надолго. Знаешь ведь этот тип не молоденькой, но чрезвычайно бодрой девы с ее звонкими «потрясающе!», «просто чудо!», Такая симпатяга, такая миляга-молодчага, что всех немножечко тошнит. А как она ловко и весело играет в теннис, какая мастерица в домашних театральных затеях, с каким, совершенно юношеским, пылом скаутов тренирует и навещает прихожан! Она душа церковных вечеринок и неизменно, пока годы пробегают, продолжает видеть себя обаятельным славным парнишкой, и никак не умеет понять, что за спиной давно подсмеиваются над бедной, обманувшейся в надеждах старой девицей. А? Знаешь таких? Вот кем станешь, увы, непременно станешь, если, увидев этот путь, не постараешься круто свернуть. Ничего впереди другого, если не выйдешь замуж. Не вышедшие замуж женщины мертвеют – засыхают, как фикусы в темных гостиных. И самая дьявольщина в том, что они даже не чувствуют этого.

Зачарованная мрачным пророчеством, Дороти молчала. Варбуртон встал притворить дребезжавшую от тряски дверь, но она этого не заметила. Замерла под впечатлением не столько его речей, сколько собственных грозных видений. Он с такой четкостью нарисовал неминуемо ожидающее будущее, словно действительно перенес на десять лет вперед, и она ощущала себя не молодой, полной сил девушкой, а жалкой безнадежной девственницей в тридцать восемь. Снова начав говорить, Варбуртон взял ее руку, вяло лежащую на подлокотнике.

– Спустя лет десять твой отец умрет и не оставит ничего кроме долгов. Тебе будет под сорок. Без денег, без профессии, без шансов на семью. Одинокая дочь священника, каких в Англии тысячи. И что, по-твоему? Придется устроиться на работу – такую, на которую берут дочек священников. Гувернанткой, например, или же компаньонкой какой-нибудь увечной старой грымзы, сосредоточенной на измышлении новых способов тебя унизить. Или снова учительницей, преподавать письмо и чтение в скверной школе для девочек: семьдесят пять фунтов в год, бесплатный стол, пару недель в приморском пансионе каждый август. И день ото дня увядая, засыхая, становясь все костлявее, все кислее. И поэтому…

На последнем слове он потянул Дороти, поднял ее на ноги. Сопротивления не встретил. Его голос околдовал ее. От перспективы будущего, бесприютность которого виделась ей яснее чем прорицателю, захлестнуло такое отчаяние, что, будь она способна что-то вымолвить, сказала бы «да, я согласна». Варбуртон очень деликатно взял ее за плечи, повернул к себе. Дороти по-прежнему не шелохнулась. Затуманенными глазами встретила его взгляд. Сильные мужские руки обещали защиту, уводили от края угрюмой нищеты в прекрасный зовущий мир: к надежности, покою, уютному дому, красивой одежде, книгам, друзьям, цветам, летним дням и далеким странам. И почти целую минуту холостой аморальный толстяк со скромной худощавой барышней стояли лицом к лицу, глаза в глаза, тела их от вагонной качки почти соприкасались, и зря мелькали не увиденные облака, деревья, влажные поля, зазеленевшие первыми всходами.

Обняв сильнее, Варбуртон прижал Дороти к себе. Чары мгновенно рухнули. Призрачные видения убожества и спасения от него исчезли, только всплеск панического ужаса. Она в руках мужчины – жирного пожилого мужчины! Волной пробежала гадливость, внутри все сжалось. Тяжелое мужское тело наваливалось, давя и опрокидывая; крупное, розовое, вблизи бугристое лицо наплывало вплотную. Резко ударил грубый мужской запах. Косматые ляжки сатиров! Дороти бешено забилась, хотя Варбуртон не особенно ее удерживал, и спустя несколько секунд вырвалась, упала на сидение, белая и дрожащая. Подняв глаза, мгновение смотрела полным дикого ужаса странным взглядом.

Варбуртон оставался стоять, глядя с покорным, почти улыбчивым разочарованием. В лице никаких признаков огорчения. Придя в себя, Дороти решила, что все им сказанное было просто забавой, способом подшутить, услышать о ее готовности выйти за него. Подозрительно также, что он не умолял, не заверял в горячих чувствах. Ну да, конечно, просто развлекался. Очень вероятно, это являлось лишь очередной попыткой соблазнить ее.

Варбуртон тоже сел, но в отличие от Дороти чинно, неторопливо, позаботившись о безупречной стрелке на брюках.

– Если собираешься дернуть сигнальный шнур и остановить поезд, – мягко сказал он, – следовало бы предварительно убедиться в наличии у меня пяти фунтов на штраф.

После этого он сразу, почти сразу сделался таким как всегда и продолжал беседовать без малейшего замешательства. Его стыдливость, если и существовала когда-либо, погибла в далеком прошлом. Возможно, вследствие чрезмерного обилия низменных связей.

Примерно час Дороти ощущала неловкость, но потом поезд прибыл в Ипсвич, где была десятиминутная стоянка, и они сбегали в буфет выпить по чашке чая. Последние двадцать миль разговаривали совсем дружески. Варбуртон ни разу не вспомнил своего предложения, и лишь когда подъезжали к Найп-Хиллу, снова, не столь уже трагично, коснулся ее планов на будущее.

– Так ты действительно, – спросил он, – собираешься вернуться к активной приходской деятельности? По прежней программе: ревматизм миссис Пифер, мозольный пластырь миссис Льюин и так далее? Перспектива не угнетает?

– Бывает иногда. Но все пойдет нормально, когда снова втянусь. Мне, видимо, дороже всего привычное.

– И хватит силенок на годы злостного лицемерия? К этому же все сведется. Не боишься, что шило нечаянно вылезет из мешка? Твердо уверена, что вдруг не обнаружишь себя, научающей деток в воскресной школе произносить «Отче наш» задом наперед или читающей им вместо евангельской главы пятнадцатую главу Гиббона[45]?

– Вряд ли. Я ведь действительно думаю, что такая работа, даже если читать молитвы, которым уже не веришь, даже если учить детей вещам, которые сам не считаешь очень достоверными, все равно чем-то полезно.

– «Полезно»! – поморщился Варбуртон. – Любишь ты это чугунное словечко. Диагноз – гипертрофия чувства долга. Нет уж, по мне чистейший здравый смысл в том, чтоб, живя, порадовать себя немножко.

– А это просто гедонизм, – возразила Дороти.

– Девочка моя, ты не подскажешь такую философию жизни, которая стоит не на гедонизме? Твои обсыпанные паразитами немытые святые праведники – величайшие гедонисты. Ибо метят на вечное блаженство, тогда как мы, грешники, уповаем всего на несколько приятных лет. В конце концов, все мы ищем радости, только некоторые предпочитают извращенные формы удовольствий. Твое понятие о радостях, видимо, непременно включает растирку ног старушки Пифер.

– Дело совсем не в этом, а в том… о! Ну не знаю, как объяснить!

Сказать бы Дороти хотела, что, хотя вера ее утрачена, сама она не изменилась, не могла измениться, не хотела изменить направление своего сознания; что ее мир, хотя он виделся и опустевшим и обессмысленным, все-таки оставался миром христианским; что христианский обычай жизни продолжал быть единственно возможным и органичным. Но она не умела это выразить и опасалась вызвать обычные насмешки. Так что неубедительно резюмировала:

– Почему-то чувствую, что так для меня лучше. Чтобы все-все шло по-прежнему.

– Все-все? Когорта Светлых Чаяний, Круг Супружеского Согласия, обходы прихожан, занятия в воскресной школе, СП дважды в неделю, пяток сотен псалмов – текст по сборнику, хорал григорианский?