Читать интересную книгу Хвала и слава. Книга вторая - Ярослав Ивашкевич

Алексий замедлил шаг.

— Ну ладно, только ты не обижайся за то, что я об этом заговорил. Мог бы поступить иначе, но ты мне нравишься… давно еще, с тех времен…

— Это ты ксендза Ромалу вспомнил?

— Ага. Ну, привет! До свиданья. Я еще вернусь туда, на танцы.

Алексий остановился.

— Желаю тебе хорошо повеселиться, — неожиданно барским тоном произнес Анджей и как-то снисходительно подал Алюне руку. Его самого удивил этот жест, когда потом, позднее, он вспоминал о нем.

Дальше он шел уже парком. Огромные деревья шумели над ним, хотя внизу ветра не было. Анджею вспомнился его приезд, ночь и размышления на крыльце дома. С того времени все дни были похожи один на другой, одинаково увлекательные и подчиняющие его своей власти вереницей самых обыденных событий. Но он ощущал, что та, первая, памятная ночь как будто отметила своим знаком все последующие дни и именно этим нынешние каникулы отличались от всех предыдущих.

Он так задумался, что не заметил, как подошел к дому. Услышав громкий разговор в темноте, он остановился.

Ройская и Валерек сидели на крыльце и разговаривали на каких-то повышенных тонах. Они не слышали его шагов по гравию дорожки, не видели его самого. В доме было светло. Крыльцо же тонуло в темноте и так было увито виноградом, что выглядело частицей сада.

Анджей стоял как вкопанный, не зная, что ему делать. Сердце колотилось в груди. С той давней, еще детской и такой глупой сцены он не мог спокойно видеть Валерека, не мог спокойно слышать его голоса. Каждый раз при виде его в Анджее вздымалось чувство стихийной ненависти. Он уже не помнил, обменялся ли он с Валерием за все эти годы хотя бы двумя фразами, но всегда стискивал кулаки не только когда видел его, а даже когда только думал о нем. У Анджея просто в голове не умещалось, что очаровательный ребенок, которого он каждое утро видел за столом, — дочка Валерия. К счастью, Валерий почти не бывал в Пустых Лонках, только иногда, вот как сейчас, появлялся поздним вечером. Приезжал он из Седлеца верхом на одном из чудесных скакунов со своего завода.

Анджей прислушался к разговору.

— Что ты, собственно, думаешь? — резко произнесла Ройская. — Нет у меня для тебя денег. Все, что у меня есть, я завещаю твоей дочери. А тебя и знать не хочу…

— Вы как будто забыли, мама, что я ваш единственный сын.

— К сожалению.

— Вы этих щенков тети Михаси, этих Олиных сынков, и то больше любите.

— Ошибаешься.

— Во всяком случае, для них вы делаете больше, чем для меня. Деваться от них некуда. Ну почему вы не хотите дать мне эти деньги?

— Потому что знаю — толку от этого не будет.

— Не пропью же я их!

— Уж лучше бы пропивал.

Валерий засмеялся. Даже сейчас, когда его не было видно, смех этот таил в себе какое-то удивительное очарование. В нем еще оставалось обаяние прежнего, юного Валерека, обаяние, которого уже лишились расплывшиеся черты его лица. И голос тети Эвелины как будто смягчился:

— Ведь для Климы и Зюни у тебя хватает.

— Климе, к счастью, не много надо. Опустилась до того, что смотреть стыдно. Хоть бы вы, мама, повлияли на нее, чтобы молодая Ройская не ходила по Седлецу такой распустехой.

— Ты ее любишь? — неожиданно наивным тоном спросила Ройская. Валерий снова засмеялся, но на этот раз уже неприятно. Анджей почувствовал, что на лбу его выступают капельки пота. Он кашлянул и, не дожидаясь ответа Велерия, поднялся на крыльцо. Ройская насторожилась.

— Кто тут? — спросила она.

— Это я, Анджей.

— О боже, я думала, ты давно спишь, — всполошилась тетя Эвелина.

— Где это наш кавалер так поздно разгуливает? — спросил Валерий, небрежно сунув Анджею руку.

Анджей промолчал.

— Ты ужинал? — встревожилась Ройская.

— Ну конечно, тетя, я просто вышел пройтись после ужина.

Но какие-то неуверенные нотки в голосе выдали его. Валерий обрадовался.

— Гулять ходил?! Один? — спросил он, хихикая совсем уж противно; что-то маниакальное было в этом смехе.

— А если и не один? — сказала Ройская. — Анджей уже взрослый, аттестат зрелости получил.

— Ах да, знаю, знаю, — торопливо и с иронией проговорил Валерий.

— Мы с Ромеком и Алексием были в Петрыборах, — смело заявил Анджей. — Они еще там остались.

— Вы гляньте! — воскликнул Валерий. — Наш барин общался с народом… Так сказать, сживался с крестьянством…

— Я не барин, — отрезал Анджей.

— Как знать, а вдруг моя мать как раз тебе-то и откажет Пустые Лонки со всеми капиталами… Но ты не обольщайся, голубчик, там одни долги.

— Как ты можешь говорить мальчику такие вещи! — воскликнула задетая за живое Ройская.

Но Анджей быстро нашелся.

— Не беспокойтесь, тетя, я уже привык к шуточкам дяди Валерия. — И направился к двери. — Спокойной ночи, тетя, — добавил он совсем иным, неожиданно теплым, грудным голосом.

На этот раз он долго не мог заснуть. Уже заполночь услышал конский топот и галоп: уехал Валерий. Но он думал не о Валерии, а о Касе, Алюне и Ромеке, о том, что уже через неделю надо возвращаться в Варшаву, а в Варшаве нет никого, кроме отца и панны Романы. И так пусто будет без бабушки Михаси. И он подумал, что бабушка Михася лежит неподалеку отсюда, возле круга, где он танцевал с Касей, и что сейчас, заключенная в деревянный ящик, она страшно преобразилась. А ему в Варшаве будет без нее так плохо. Только сейчас он осознал всю значимость этой смерти. Анджей встал, подошел к окну и глянул в темноту. Ему показалось, что он еще слышит топот скачущего коня. Он так редко глядел в это окно, что даже не знает, какой из него вид. Время от времени слышались порывы ветра, как в ту, первую ночь. Значит, опять к дождю? Порывы эти достигали голого тела и наполняли его дрожью. В зыбком сумраке виднелись высокие стволы. Он перегнулся через подоконник и прислушался, не долетают ли сюда звуки «африканского» барабана. Но было тихо. Дождя ветер так и не нагнал.

Под конец пребывания Анджея в Пустых Лонках погода совсем испортилась. Было очень ветрено, холодно и вместе с тем сухо.

— Это нарочно такое ненастье, чтобы тебе не жалко было уезжать, — сказала ему как-то за завтраком тетя Эвелина.

— Какое бы ненастье ни было, все равно будет жалко, — ответил Анджей.

И тут же почувствовал, что с той поры, как он узнал, что с его приездами в Пустые Лонки связывают какие-то материальные расчеты и что кто-то может подумать, будто он караулит эти Пустые Лонки и видит в них вовсе не место для отдыха и «размышлений», а предмет каких-то посягательств, он почувствовал, что нет у него уже былой свободы в отношениях с тетей Эвелиной, нет прежней радости от пребывания в этом чудесном месте.

«Какая гнусь этот Валерек, и тут сумел мне все испортить», — произнес он про себя.

Дни шли за днями, то погожие, то дождливые. Губерт, уехавший в Роточню, откуда он должен был дня на два «заглянуть» в Пустые Лонки, прислал полную восклицаний открытку, из которой явствовало, что он с отцом, чем-то там заболевшим, едет во Францию. За этими звучными фразами таились три недели чертовской скуки в Виши, немного скрашенной трехдневным пребыванием в Париже. Но Анджей об этом не знал и немножко завидовал Губерту. Но только совсем немножко. В этом году Пустые Лонки доставили ему так много радости.

Последняя неделя прошла в самых обыденных занятиях. Он присматривал за молотьбой, стоя на ветру, ослеплявшем пылью и уносящем целые охапки соломы. Кася последнее время работать не выходила. По вечерам он пил холодное молоко, наслаждаясь запахом черного хлеба с маслом. Этот запах черного хлеба с раннего детства был у него связан с представлением о доме в Пустых Лонках. Только в этом году и дом, и парк, и все остальное показались ему совсем другими, как будто слегка окрашенными новым запахом — запахом тела.

Несмотря на холодную погоду, они с Ромеком ездили к пруду за лесом. В поездках этих была своя прелесть, хотя бы потому, что они выбирались из парка и леса в широкие и ровные поля. По пронзительно синему августовскому небу быстро неслись белые рваные облака, принимающие самые разнообразные формы. Линейку они ставили у самого пруда, ленивая водовозная кляча даже не двигалась, только мерно помахивала мордой, отгоняя мух и слепней, которых ветер ничуть не пугал.

Купались нагишом. Ромек заплывал на самую середину пруда, и его светлая голова торчала среди листьев кувшинки, точно большая золотая лилия. Анджей тоже хорошо плавал, раз даже решил вплавь обогнуть весь пруд. Пруд был мелкий, и разогнаться в нем было трудно, но вода по сравнению с холодным воздухом казалась теплой.

— Как парное молоко! — кричал Ромек.

Анджею она совсем не казалась парным молоком, но в воде было все-таки лучше, чем на берегу, где холодный ветер хлестал по его загорелому телу и оно синело, покрываясь гусиной кожей.