Читать интересную книгу Московский гость - Михаил Литов

— Ленин и теперь живее всех живых.

И он взглянул на либерала испытующе, силясь передать ему то волнение, которое переживал сам, высказав свое сакраментальное и безупречное с точки зрения логики и научной достоверности суждение.

— Да перестаньте! — мигом взорвался гость. — Это миф, а вы выдаете его за чистую правду. Как можно! Вы же совсем не глупый человек. Так бросьте все эти ваши идиотские штучки, эти домыслы и гиперболы, рассчитанные на безмозглых ослов, не о том вам следует теперь думать!

Хотя этот гость и кричал на него, Леонид Егорович уловил в его голосе искреннее участие.

— А о чем же? — спросил он еще недоверчиво.

— О том, как жить дальше, как поправить свое материальное положение, прокормить себя и семью…

— Но я болен, мне положен постельный режим… Что тут поделаешь?

— Надо взять себя в руки, — наставительно произнес Антон Петрович.

Леонид Егорович судорожным шевелением рук показал, что хотел бы всплеснуть ими, а в некотором смысле и всплеснул, поскольку раздобревшая плоть для символических жестов не такая уж великая помеха.

— Боже мой, он учит меня! А давно ли вы сами валялись на больничной койке, менее всего заботясь, чем и как кормится ваша жена?

— Но вы же видите, я поправился.

— Не знаю, как это вам удалось. — Больной не без иронии поиграл бровями. — Мы были в одинаковом положении… Раз поправились вы, должен был поправиться и я, но этого не случилось. Да, я немного завидую вам, однако я не осуждаю вас, если вы пошли на кое-какие шаги…

— Никаких шагов не было! — тревожно перебил Мягкотелов. — Вам не в чем обвинить меня!

— Погодите, дайте мне договорить. Я вас ни в чем не обвиняю. Вам просто повезло. Со своей стороны должен сообщить, что имеются улучшения и в моем состоянии. Я не худею, но у меня теперь вполне нормальный стул, а это уже кое-что, согласитесь! Я ем без отвращения. Помните больничную кашу, от которой нас тошнило? Так вот, сейчас я ем с удовольствием.

Антон Петрович резко прервал хвалебную песнь о медицинских успехах, которую затянул горько смеющийся над ударами судьбы Леонид Егорович:

— Вам надо ходить. Встать и ходить!

— Куда? Куда мне идти? Ноги меня почти не держат, я с трудом добираюсь до туалета. И никто не знает, что я должен сделать, чтобы сбросить лишний вес. Антон Петрович, это колдовство! И с вас сняли чары, а с меня нет. За что с нами так обошлись?

— Пусть и колдовство… но дана же человеку на что-то сила воли!

— И вы победили чары силой воли? Не смешите! У меня никогда не было меньше воли, чем у вас. Подумайте сами, что такое болтунишка демократ и что такое дисциплинированный, беззаветно преданный делу партии коммунист. И вы поймете, у кого сила воли, а у кого одни мыльные пузыри. Может, я и остаюсь толстым таким потому, что не сгибаюсь под ударами, не лижу пятки врагам, а вы… вы… с какой же это стати вы очутились в штате мэрии, если…

Антон Петрович предостерегающе поднял руку.

— У меня то преимущество, — сурово заявил он, — что я могу встать и уйти. А вы останетесь здесь без помощи. Инвалид, с трудом добирающийся до сортира. И не сегодня завтра вас бросит жена.

Леонид Егорович сделал вид, что не услышал замечание о его жене, словно невзначай оброненное собеседником. Он с притворным безразличием осведомился:

— Вы собираетесь мне помогать?

— Я помогу вам лишь в том случае, если увижу, что вы хотите выздороветь, встать на ноги, а не гнить на этой кровати.

— Но в чем будет состоять ваша помощь? Вы дадите мне денег?

— У меня их не так много. Нет, я научу вас держаться на ногах, ходить… я возьмусь за вас! — И Антон Петрович шутливо погрозил Коршунову пальцем.

Укрепившись в своих добрых намерениях, он стал приходить к расслабленному почти каждый день, увещеваниями, а когда и угрозами выволакивал его из постели и заставлял совершать круги по комнате. Работа была непростая, для больного мучительная и порой казавшаяся ему бессмысленной. Коршунов время от времени оказывал сопротивление и проклинал самозванного лекаря, но все же больше для виду, понимая, что тот действительно желает ему добра. Но не очень-то по душе было Леониду Егоровичу принимать добро из рук человека, которого он по-прежнему считал непримиримым врагом. Да и не вполне чистым представлялся ему этот акт чуть ли не самопожертвования, нет-нет да и одолевало его предубеждение против Антона Петровича, закрадывалась мыслишка, что только потому он и возится с ним, что и сам оказался в положении отлученного, отверженного. А поскольку отлученность Мягкотелова, на словах добровольная, выглядела весьма подозрительно, Леонид Егорович иной раз позволял себе думать, что Антон Петрович своим навязчивым милосердием попросту искупает перед ним некую тайную вину.

Но Коршунову было неприятно, что такие мысли посещают его. Как бы то ни было и что бы там ни гнездилось в потемках души Антона Петровича, а именно он творил доброе дело, тогда как все прочие отвернулись, не сделав для Леонида Егоровича и сотой доли того, что уже сделал Антон Петрович. Поэтому втайне, как бы невольно, просто в силу странного стечения обстоятельств, Леонид Егорович, собственно, полюбил своего бывшего врага и всегда с нетерпением ждал его прихода. Но восстановление ходьбы и впрямь давалось тяжело, ноги быстро слабели под неимоверным грузом тела, и когда Леонид Егорович впадал в отчаяние или апатию, весь обращался в беспощадное равнодушие к будущему или в страх перед вероятным падением, он принимался ворчать и, стараясь уязвить Антона Петровича, припоминал ему ошибки и заблуждения прошлого. Да, никто еще не снимал с него вину за его безрассудное и преступное либеральное прошлое! А поскольку Антон Петрович твердо положил не вести больше политических дискуссий и не отвечал на вызов Леонида Егоровича, последнему легко и даже блестяще удавалось выдавать былые убеждения вождя беловодской демократии чуть ли не за бред сумасшедшего. Но однажды Антон Петрович, стерши пот со лба — работа с инертным и до тупости непослушным Коршуновым давалась более чем трудно! — и снисходительно усмехнувшись, сказал:

— Да будет вам, Леонид Егорович, смотреть в прошлое, ей-богу, будет! Возврата в него для нас не существует. Пора смотреть в будущее!

Тут-то, когда собеседник водил ладонью по лбу, и заметил Леонид Егорович синий круг, обычно прикрытый ловко напущенным чубом, а для пущей основательности и кепочкой.

— А что это у вас? — воскликнул он с едкой заинтересованностью. — Позвольте, да это печать?! Так вас поставили на учет? Хотелось бы поточнее узнать, где именно… Каинова печать, а? — Бывший вождь нехорошо засмеялся. — И вы предлагаете смотреть мне в будущее заодно с вами?

— Не будьте слепы. Прошлое у нас с вами разное, а будущее — одно, — невозмутимо возразил поводырь.

Леонид Егорович, забыв о печати, задумался над этими словами. Наконец он проговорил:

— Нет, не совсем так. Может быть, мы и идем к одной цели, но разными путями.

Антону Петровичу приходилось касаться своего пациента, а для этого он должен был преодолеть сначала два препятствия. Во-первых, еще была свежа в памяти былая вражда и, как ни верти, под слоем жира и под бременем страданий у Леонида Егоровича по-прежнему билось отравленное ядом сатанинского учения сердце, Леонид Егорович, несмотря на все душевные потрясения и духовные перегрузки последнего времени, оставался мракобесом, ретроградом, моральным уродом. Во-вторых, Леонид Егорович воплотил в себе и физическое уродство в чистом, идеальном, если уместно так выразиться, виде, он был огромной студенистой массой, внушавшей отвращение, мерзкой, провонявшей потом и грязью свиньей. Достаточно сплюсовать два эти фактора — идеологию растлителя душ, фарисея, потенциального убийцы и соответствующий внешний вид — чтобы понять, насколько деяние Антона Петровича приближалось к подвигу истинного самопожертвования.

Но справившись с этими препятствиями, воодушевившийся Мягкотелов вскоре достиг состояния, когда уже и не знал, как целесообразнее использовать свою готовность трогать и трогать бедного Леонида Егоровича и как бы невзначай не переступить черту, за которой его прикосновения утратят, по крайней мере в глазах стороннего наблюдателя, характер невинности и целомудрия. Леонида Егоровича, очень склонного валиться на пол, ведь нужно было водить и поддерживать, а ради этой цели в ход шли и объятия, и какие-то совместные пируэты, и некое подползание под исполинское брюхо. Однако Антон Петрович не терял ни присутствия духа, ни сознания, насколько комически выглядят их упражнения со стороны, и потому, что он был так трезв, так рационален, ему в конце концов пришла в голову идея показательной борцовской схватки с Леонидом Егоровичем на арене цирка. А прежнее ремесло режиссера помогло ему с предельной ясностью вообразить все аспекты подобного выступления, в том числе и материальное вознаграждение в соответствии с успехом у публики.