– Какие именно вдохновенные стихи? – спросил Гамп, который, как и Буфо, испытывал естественное недоверие ко всем остальным поэтам. – Вы можете что-нибудь вспомнить?
Квимби обдумал вопрос.
– Что-то насчет того, чтобы крепиться в трудные времена. Ну, знаете, не распускать нюни, не сгибаться и все такое прочее. Терпеть. Исполнять свой долг. На самом деле очень волнующе. Затрагивало за живое.
– Да уж, нечего сказать, – отозвался Буфо. – Думаю, можно было посмеяться над этим. Но это не то, что пишем мы . Ничего подобного. Не то чтобы в этом было что-то плохое, заметьте; этот ваш поэт скорее всего был в своем роде жемчужиной. Я поищу его книгу, когда вернусь домой.
Он подмигнул Гампу, чтобы дать ему понять, насколько остроумным было его последнее замечание.
– Ну так, значит, вы написали что-нибудь неплохое? – спросил Джонатан.
– Несколько настоящих шедевров.
Буфо согласился с ним:
– Это все благодаря взрывам. Мы были уверены, что ты, Профессор и Майлз… ну ты знаешь… Что вы не выбрались. Унылость – вот что дало толчок.
– Уныние, – поправил его Гамп.
– Что, прости?
– По-моему, это называется уныние, – повторил Гамп. – А не унылость.
– То, о чем ты думаешь, – это пористость, – сказал Буфо. – Как у тебя в голове.
Гамп смерил его взглядом. Но к этому времени он уже настроился на чтение своих стихов, так что тем дело и кончилось. Квимби заметил, что Буфо, вероятно, все равно прав и что его друг-поэт один раз написал это слово как «унылость», что в тех обстоятельствах казалось вполне уместным, поскольку оно в некоторой степени рифмовалось с «размытость», а именно это происходило в том стихотворении с душой парня – героя стихотворения. Буфо и Гамп какое-то мгновение выглядели так, словно то же самое происходило с их душами, но потом Гамп вытащил свои записи и прочистил горло.
– «Бедный Сквайр пропал», – прочел он скорбным голосом, а затем пустился в длинное стихотворное описание трагических странствий Сквайра в далекой Бэламнии. Чтение стихотворения заняло около получаса и, похоже, повергло бедного Квимби в бесконечное смятение: он, разумеется, понятия не имел, что Бэламния – это далекая магическая страна. Однако он, кажется, подумал, что стихи уже по самой своей природе весьма туманны и что именно труднообъяснимые куски – самые лучшие. Джонатан иногда и сам думал подобным образом. Стихотворение заканчивалось примерно так:
И вот идет наш бедный Сквайр,
Пиджак его златом горит —
Творение Квимби, чьими руками
Массивный колпак его сшит.
Города переходят в леса,
Гоблины воют в тоске,
И безголовые люди в лодках
Плывут по бурной реке.
Он бродит, стеная, там и сям,
Бедняга осунулся и похудел,
И рядом с ним Надежда и Дом
Идут на восток, где рождается день!
Гамп закончил и остался сидеть в полном молчании. Это было грустное стихотворение, даже для Квимби, у которого к концу на глаза навернулись слезы. Он никогда раньше, как он утверждал, не был частью стихотворения. В тех стихах, что писал его друг, никто ничего не делал – не шил колпаков, не выл в тоске, не худел и так далее. Это стихотворение, как он сказал, производило ужасно сильное впечатление.
Джонатану оно тоже понравилось. На нем лежит безошибочно узнаваемый отпечаток личностей Буфо и Гампа.
– И вы собираетесь просто оставить его потерянным там? – спросил он. – Разве вы не можете его спасти? Вытащить его оттуда?
– Мы не можем вмешиваться в реальность, – ответил Буфо. – Мы ее рабы. Это стихотворение останется написанным только наполовину до тех пор, пока мы не найдем бедного Сквайра.
– Незаконченная симфония, – вставил Гамп.
Джонатану это показалось логичным.
– Наверное, так оно и должно быть. Давайте надеяться, что вы сможете его закончить в самом скором времени.
Коротышки кивнули, но ничего не ответили. Джонатан предположил, что они думают о Сквайре. Он знал, что они чувствуют, – что до сих пор их экспедиция почти не продвинулась вперед. Но, впрочем, они ведь встретили Квимби и узнали кое-что о том, где был Сквайр. А если, приехав в Лэндсенд, они найдут Майлза и Профессора, то, по мнению Джонатана, они будут в очень благоприятных условиях. И им не придется долго ждать этого. Как раз в этот момент возница крикнул:
– Еще примерно с милю, ребята, – и слегка подстегнул лошадей, стремясь побыстрее въехать в город.
Лэндсенд был не совсем тем широко раскинувшимся по побережью портовым городом, который ожидал увидеть Джонатан. По сути, он был не крупнее города в дельте реки Ориэль. А Твит, разумеется, был в двадцать раз шире, чем Ориэль. Поэтому Джонатан предположил, что Лэндсенд будет примерно в двадцать раз больше. Впрочем, мало что можно было сказать о городе, который они видели из небольшого крытого парусиной почтового фургона. Но Джонатан сидел ближе всех к заднему борту, так что у него был наилучший обзор.
Они не видели океан, но в воздухе чувствовался резкий привкус соли. За городом поднималась гряда прибрежных гор, по склонам которых где-то на четверть мили карабкались дома, а выше рос густой лес. Фургон сделал поворот, и взорам путешественников открылась широкая речная дельта, сплошь усеянная рыболовными судами. Вдоль берега виднелись илистые отмели и затоны, представляющие собой переплетение оголившихся корней и прибрежной травы, среди которых сверкали в лучах полуденного солнца озерца стоячей воды. Их пересекали длинные узкие причалы, уходящие в солоноватую воду дельты. К некоторым причалам были привязаны небольшие лодки; другие, совсем обветшавшие, зачастую представляли собой лишь ряды сломанных свай, годящихся разве что на то, чтобы служить насестом для пеликанов.
Фургон, подпрыгивая на ухабах, проехал мимо верфей, где на огромных стапелях стояли скелеты недостроенных парусных судов и валялись обшитые досками каркасы кораблей, сгнившие настолько, что их уже невозможно было восстановить, заросшие снаружи и изнутри травой, дикими фуксиями и вьюнками.
Затоны, отмели и верфи в конце концов уступили место разбросанным в беспорядке трактирам и небольшим домикам. Повсюду были люди: продавцы мороженого, лимонада и свежих фруктов, группы раздетых по пояс моряков, праздные зеваки в дверях домов, толпы вышедших за покупками горожан на тротуарах, шмыгающие под ногами неугомонные дети. Впечатление было такое, словно возле каждого третьего или четвертого здания располагалось уличное кафе – из тех, в которых можно просидеть полтора часа над чашечкой кофе. Даже в четыре часа дня – время, которое Джонатан счел бы либо слишком ранним, либо слишком поздним для того, чтобы рассиживаться в уличном кафе, – в них было очень мало свободных столиков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});