В небе ослепительно сияло солнце, неподвижный знойный воздух благоухал степными травами и смолой. Я вдруг ощутил такую легкость во всем теле, словно вернулась молодость, давно утраченная в бесконечных изнурительных странствиях. Лишь усилием воли я сдержал слезы, чтобы не уронить себя в глазах юной Адины, стоявшей рядом со мной. Но потом я оглянулся на своих товарищей и заметил, что многие расплакались при виде единорога, ради которого мы столько лет назад покинули Кастилию. Негры же медленно отступали, как будто в страхе перед великим событием.
Я снова пригляделся к единорогам, но они не двигались, замерли на месте, точно как слоны, а рога во лбу видно не было из-за дальности расстояния. Поэтому я велел своим людям идти вперед, растянувшись цепью, чтобы каждый арбалетчик находился в двадцати шагах от товарища и чтобы за каждым следовал негр с запасным арбалетом и стрелами. Когда до единорогов останется примерно два полета стрелы, всем стоять, мы с девочкой приблизимся к ним одни. По моему сигналу подойти на расстояние выстрела, а как укротит девственница чудовище и будет ясно, что оно не намерено сопротивляться, тогда пусть к нам присоединятся двое с топором, дабы отрубить рог. Если же единорог проявит беспокойство, всем стрелять из арбалетов, целясь в живот и за уши, где, судя по нашим наблюдениям за слонами, шкура у зверя наименее прочная.
Уговорившись о порядке действий, мы двинулись вперед, а все негры, что получились лишними, остались позади и с ужасом глядели нам вслед. Юной Адине уже объяснили, что единорог не причинит ей вреда, но она все равно оробела и крепко-накрепко стиснула мою руку. Ее била дрожь, и я принялся утешать бедняжку, нашептывая ей на ухо ласковые слова, смысла которых она не понимала, но улавливала ободряющий тон. Таким манером мы вошли в высокую траву, и у большого дерева, отмечавшего половину пути, цепь облавы остановилась, как я и приказывал. Далее мы с девочкой шагали вдвоем. Теперь уже вполне можно было разобрать, что единственный рог чудища совсем не таков, каким я его представлял и каким его описывал оставшийся в задних рядах фрай Жорди, — то есть не длинный, белый, витой и заостренный, а, напротив, короткий и мощный, формой напоминающий срамный уд и чуть-чуть загнутый кверху. И находился он не во лбу у единорога, а на морде — правду говорили негры тонга.
Почувствовав — возможно, унюхав — наше присутствие, самый крупный и ближайший к нам единорог оторвался от пожирания травы, чуть повернул огромную голову в нашу сторону, пошевелил небольшими, как у лошади, ушами и снова замер. Мы между тем подходили все ближе, и девочка обливалась потом, тряслась, вцепившись в меня мертвой хваткой, а я прикрывался ею, чтобы единорог учуял ее первой и сделался ручным от ее запаха. Меня приводили в восхищение и великолепный рог зверя, точно у неслыханно большого вола, и его короткие ноги-столбы, и громадная тяжелая голова, точно у кабана, одинаковая по ширине и там, где глаза, и там, где нос. А на носу — о, этот могучий рог! И над ним в придачу еще рожок поменьше.
Когда мы очутились менее чем в полете стрелы от единорога, девочка, отвернувшись, чтобы не видеть чудища, не пожелала идти дальше и обхватила мои ноги, пытаясь меня остановить. Она прижималась ко мне с рыданиями и горячими мольбами, которых я не мог разобрать. С пересохшим ртом я пытался на ее языке втолковать ей, что для девственницы единорог безопасен, но пока я подбирал слова, земля содрогнулась от жуткого грохота. Подняв глаза, я увидел, что единорог мчится на нас — вроде бы рысью, но куда более тяжелой, нежели лошадиная. Голову он опустил вниз, как делают горные кабаны, когда собираются всадить свои клыки в обидчика. Но я стоял стеной, не шелохнувшись, свято уверенный, что, приблизившись к нам вплотную и обнаружив девственницу, единорог успокоится, сомлеет и не посмеет нас тронуть.
Только вот вышло иначе. Животное протаранило нас своим рогом, подбросило изуродованные тела в воздух кошмарной мордой и пронеслось дальше, намереваясь, как это свойственно быкам, повторить забег. Я грохнулся оземь без чувств, уже зная, что впереди ждет сон, подобный смерти, но, перед тем как меня окончательно покинуло сознание и поглотила тьма, успел еще смутно расслышать сигнал боевого рожка и крики „Энрике! За Энрике и Кастилию!“. Арбалетчики спешили на помощь.
Очнулся я распростертым на траве. Рука немилосердно болела, и все тело будто побывало в жерновах. Открыв глаза, я увидел фрая Жорди, тщательно меня обследующего, и лица Андреса де Премио и остальных, и безутешно плачущего Черного Мануэля. Позже мне рассказали, что юная Адина погибла, что единорог не посмотрел на ее чистоту и невинность, а фрай Жорди добавил, что всегда подозревал: девственница должна быть белокожей и светловолосой, как Богоматерь, иначе толку от нее никакого. Но, узнав, что донья Хосефина утратила свое девство, он приучил себя верить, будто любая девица сойдет (ведь мудрейший Плиний в своем трактате о единорогах не дает на сей счет точных указаний) и, если повезет, в негритянских селениях для нас отыщется подходящая. Только вот случиться такого не могло, ибо грехи наши, увы, заслуживают самого сурового наказания. Тем не менее единорог добыт и умерщвлен. Когда он напал на нас, арбалетчики утыкали его стрелами, уподобив дикобразу, и зверь, сделав несколько шагов, испустил дух. Поразительно, что стрелы, попавшие ему в спину, где шкура прочнее всего, вошли едва ли на половину ладони, словно вонзились в крепкое оливковое дерево. Зато другие, угодив ниже, пробили сердце.
Потом мне принесли показать рог чудовища — он был толще и короче бычьего, и не столь острый, и изнутри весь плотный, точно зуб, сделанный из кости вроде слоновой, только более грубой и шершавой. Когда рог протянули мне, я попытался приподняться с земли и взять его, но почему-то лишь одна рука послушалась меня, а левая так и осталась прижатой к туловищу. Фрай Жорди объяснил, что единорог сильно повредил эту руку, в ней сломана кость, и мне наложили деревянную шину, чтобы она срасталась. Тут у меня все поплыло перед глазами, и я снова лишился чувств.
Много дней фрай Жорди кормил меня лепешками из муки и крови, давал орехи кола для облегчения боли, от которых меня посещали очень странные видения, поил разными зельями и травами, сбивающими жар. Все думали, что я умру, но я выжил, хотя рука никак не заживала, наоборот, чернела, гнила и воняла падалью. Оценив положение, фрай Жорди решил, что лучше будет ее отнять. Для этого меня напичкали орехами кола, отчего я погрузился в беспробудный сон, и затем ту часть руки, что была сломана, отрезали, а рану прижгли прокаленным на огне ножом.