Читать интересную книгу Наша игра - Джон Ле Карре

В положенное время я услышал звучный щелчок южной двери: ее открыли снаружи. Потом раздался скрип ее петель, которые я предусмотрительно не стал смазывать, превратив их в прекрасную сигнализацию для любого, кто захочет поработать в каморке священника. После скрипа я услышал, как пара ботинок – промокших, на резиновых подошвах – сделала несколько шагов и остановилась, а потом бросилась ко мне по проходу.

Относительно молитвы в таких случаях существуют установленные правила, и я должен был подумать и о них тоже. Вы не можете просто из-за того, что кто-то ворвался в вашу личную церковь в два часа ночи, спросить его, какого дьявола ему здесь нужно. Как не можете вы и вести себя так, словно окаменели в своей молитве. Правильнее всего, решил я, нервно содрогнуться моей обновленной спиной, втянуть голову в плечи и глубже погрузить свое лицо в ладони, показывая этим, что грубое обращение только усиливает мою тягу к небесной благодати.

Эти тонкости, однако, были выше разумения моего незваного гостя, потому что в следующий момент я осознал, что на доску для коленопреклонения слева от меня бесцеремонно встал кто-то тяжелый, а на полку передо мной грохнулись два локтя в рукавах дождевика. Всего в нескольких дюймах от моего лица на меня сердито уставилась злобная физиономия Манслоу.

– Хватит, Крэнмер, откуда вдруг такая набожность?

Я откинулся назад. Мою грудь покинул тяжкий вздох. Я провел ладонью по лицу, словно возвращаясь к действительности от своих раздумий.

– Ради Бога, – прошептал я, но это только разозлило его еще больше.

– Только не вешай мне лапшу на уши. В твоем досье нет ни слова о набожности. Что ты тут затеваешь? Кого-нибудь прячешь здесь, да? Петтифера? Товарища Чечеева? Свою маленькую дамочку Эмму, которую тоже никто не может найти? Сегодня ты здесь уже шесть часов. Чертов папа римский не молится больше.

Я не изменил своему усталому, обращенному внутрь тону:

– У меня на совести много всего, Энди. Оставь меня. Допрашивать меня о моей вере ты не будешь. Ни ты, ни кто-нибудь другой.

– А вот и нет, как раз будут. Твоим старым хозяевам не терпится допросить тебя о твоей вере и еще кое о каких вещах, которые их беспокоят. Начнут они это дело завтра в семь утра, а кончат – как получится. А тебе тем временем придется принять у себя нескольких гостей на случай, если тебе вдруг захочется дать деру. Это приказ.

Он встал. Его колени были рядом с моим лицом, и мне пришла в голову занятная мысль сломать их, хотя я уже забыл, как это надо делать. Что-то мне говорили об этом в тренировочном лагере, кажется, нужен резкий удар, сгибающий ногу в обратную сторону. Но я не стал ломать его ноги и даже не попытался сделать это. Если бы я попытался, он, скорее всего, сломал бы мою. Вместо этого я уронил голову, снова провел ладонью по лбу и закрыл глаза.

– Мне надо поговорить с тобой, Энди. Пора мне облегчить свою душу. Сколько вас?

– Четверо. А какое это имеет значение? – Но в его голосе были жадность и нетерпение. У своих ног он видел кающегося грешника, готового сделать ему признание.

– Я предпочел бы поговорить с тобой здесь, – сказал я. – Прикажи им вернуться к дому и подождать нас.

Все еще стоя на коленях, я выслушал, как он гавкает свои команды в микрофон. Я дождался подтверждения, затем вынул свой пистолет и упер его дуло в живот Манслоу. Потом я поднялся, и наши лица оказались рядом. Его рация была на ремнях. Просунув ему руку в куртку, я повернул выключатель. Свои команды я отдавал по одной.

– Отдай мне свою куртку.

Он выполнил, и я положил ее на скамью. Все еще держа пистолет у его живота, я стянул с него ремни рации и положил ее на куртку.

– Руки за голову. Шаг назад.

Он снова выполнил мою просьбу.

– Повернись и отойди к двери.

Он сделал и это, глядя на меня. А я свободной рукой запер изнутри южную дверь и вынул ключ. Потом я отвел Манслоу к алтарю и запер его в нем. У моего алтаря отличная дверь с замком, но в отличие от большинства других церквей в моей он не имеет ни двери наружу, ни окон.

– Если станешь кричать, я застрелю тебя через дверь, – обещал я ему. И я думаю, этот дурак мне поверил, потому что сидел тихо.

Поспешив к кафедре, я достал портфель из его укрытия, оставил алтарные свечи гореть, вышел через северную дверь и запер ее за собой в качестве дополнительной меры предосторожности. Мой путь освещали первые бледные проблески нового рассвета. Извилистая тропинка бежала вдоль стены виноградника к домашней ферме, где мы разливали вино по бочкам и по бутылкам. Я быстрым шагом направился к ней. В воздухе пахло грибами. Ключом из моей связки я отпер двустворчатые ворота сарая. Внутри стоял фургончик «фольксваген», часть имущества имения Ханибрук, на котором я изредка выезжал. После стычки с Ларри я под завязку заправил его бак и запасную канистру, а также погрузил в него чемодан одежды, потому что, когда ты в бегах, нет ничего хуже остаться без приличного костюма.

С погашенными огнями я выехал на шоссе и еще примерно милю без огней проехал по нему до перекрестка. Там я свернул на старую Мендипскую дорогу, проехал мимо пруда Придди, даже не бросив на него взгляда, и поехал дальше, пока не добрался до бристольского аэропорта. Там я оставил «фольксваген» на стоянке для длительного хранения и купил на имя Крэнмера билет на первый рейс в Белфаст. Потом на рейсовом автобусе я добрался до бристольского вокзала Темпл-Мидс. Автобус был битком набит усталыми валлийскими футбольными болельщиками, приятно певшими спокойные песни. С площади перед вокзалом я позволил себе бросить последний взгляд на холм и на Кембридж-стрит, прежде чем сесть на ранний поезд до лондонского Паддингтонского вокзала. На нем я доехал до Рединга, где снял номер на имя Бэйрстоу в гостинице кричащего стиля для заезжих коммерсантов. Я попытался уснуть, но страх не давал мне спать. Это был страх худшего вида, страх чувствующего свою вину свидетеля катастрофы, грозящей его близким, до которых он не в силах докричаться. Именно я навязал Ларри его выдуманную жизнь, именно я научил его искусству диверсанта, именно я запустил в нем тот механизм, который сейчас делал свое безумное дело. Именно я накинул свою ловчую петлю на Эмму, даже не подозревая, какой идеальной парой она окажется для Ларри.

В своем мрачном гостиничном номере я зажег весь свет и приготовил себе отвратительный чай из пакетиков и порошкового молока. Затем я засел за просмотр связок бумаг, напиханных мной в портфель при бегстве из моего убежища. После этого я написал в свой банк длинное письмо с инструкциями, касавшимися, помимо прочего, миссис Бенбоу, Теда Ланксона и сестер Толлер. Я запечатал конверт, написал на нем адрес и бросил в почтовый ящик в центре города. Затем я сделал несколько телефонных звонков из уличных автоматов, а остаток дня провел в кино, хотя даже названия фильма не запомнил. В пять вечера я в потоке возвращающихся с работы обитателей пригородов покинул Рединг на арендованном на имя Бэйрстоу красном «форде». И каждое придорожное золотое хлебное поле в коричневой рамке межи казалось мне обломком моего разбитого на куски мира.

«Звуки и запахи твоей юности возвращаются к тебе, – писал Ларри Эмме. – Это небо, которое ты видел ребенком. Ты снова начинаешь воспринимать идеи. Деньги потеряли свою власть».

Хотел бы я разделить с ним его оптимизм.

Глава 11

– Ой, восхитительно, Тим, – выкрикнула Клер Дагдейл своим пронзительным голосом эпохи позднего тэтчеризма, когда я позвонил ей из телефонной будки и сказал, что оказался неподалеку. – Саймон будет рад до чертиков. Ему неделями не с кем потрекать. Заваливайся к нам пораньше, мы двинем по рюмашечке, и ты поможешь мне загнать детей в кровать, как в добрые старые времена. Ты не узнаешь Петронеллу. Она у меня потрясная. Против рыбы ты не возражаешь? У Саймона новости о его сердце. Ты придешь один, Тим, или с кем-нибудь?

Я пересек мост и увидел под собой нашу белую гостиницу, посеревшую при экономическом спаде. Прибрежные лужайки заросли. На двери бара, в котором я когда-то ждал ее, мелом было написано «Диско». Игральные автоматы мигали своими огоньками в когда-то чинном обеденном зале, где мы ели бифштекс с кровью и она ногой в чулке обследовала мою промежность, прежде чем решить, что мы готовы отправиться в кровать, к чему мы приступали так скоро, как это позволяли приличия, потому что в четыре утра она уже крутилась перед зеркалом, поправляя свою косметику перед тем, как отправиться домой.

– Я не должна заставлять детей волноваться без меня, ведь правда, милый, – говорит она, – а бедный Саймон вполне может захотеть разбудить меня своим звонком из Вашингтона. Он всегда плохо спит в коротких командировках.