Читать интересную книгу Отголосок: от погибшего деда до умершего - Лариса Денисенко

Ты рассказывала мне о том, как тебе больно от того, что нация оставила тебе в наследство, хотя ты не готова была к этому. У меня тоже есть свое наследство, Марта. Впервые о Голодоморе я услышал от своей учительницы истории, когда она поймала меня и моего товарища на том, что мы плевались пшеном из ручек. Ты такое делала? Скорее всего, нет. Учительница очень долго говорила о том, что нельзя разбрасываться пшеном, что это – великая дающая жизнь ценность. Рассказывала, что такое голод, как это было в Украине в тридцатые годы, говорила, что люди поедали самых слабых, детей, потому что у них силой отбирали еду, организм начинал питаться телом человека, и люди не выдерживали, разрывало голову – они становились людоедами. Сейчас можно прочитать очень много работ на английском языке о геноциде украинцев. А учительница говорила прямо и откровенно, призналась, что в ее семье были такие случаи. Это меня поразило, я не мог есть три дня. Если у меня и есть фобия, то ее вызывает запах сырого мяса.

Тогда же я спросил у матери, может ли она меня съесть и вообще кто-то может меня съесть? Она ответила мне, что нужно «прекращать читать идиотские африканские сказки». Тогда я рассказал ей о Голодоморе и моей учительнице. Она сказала: «Ну, было такое, было. Коснулось фактически каждой второй семьи. Но ты успокойся. Ты – жид. Нечистый, православные тебя не сожрут. Побрезгуют. Лопатой ткнут – и будь здоров, лежи себе – отдыхай, на растопку даже не годишься, потому что воняет от тебя. Хотя не расслабляй булки, ты же у нас полукровка, так что и сожрать смогут, и размазать».

Возможно, мать права. И с евреями все понятно. Их приятнее убивать, чем жрать. Хотя кто, измученный голодом, обращает внимание на национальность, на паспорт, на разрез глаз или размер носа? Я очень редко чувствовал себя евреем, хотя мать сделала все для того, чтобы моим первым словом было «жид». Я чувствовал себя украинцем, посторонние чаще считали меня татарином (из-за имени, оно переводится с арабского как «желанный», и чернявости) или украинцем. Сам я время от времени думаю: а в семье моего отца, Шевченко, кого-нибудь съели? Это очень тяжкое наследство, Марта. Пожалуй, страшнее фашизма. Знать, что твои предки убивали чужих, это тоже страшно и грешно, но знать, что твои предки пожирали своих, это чуть ли не самое страшное из всего содеянного человечеством. Давай не будем считаться, кто хуже – предки-людоеды или убийцы…

Когда я вижу большой герб Украины, мне становится жутко, потому что на нем изображен казак. Все гербовые изображения являются тотемами, жертвами, которые охраняют нацию, государство. Одно дело – жертвовать животными, птицами – у вас, кажется, это – орел. Другое – людьми. Изображения людей на гербах встречаются только в африканских странах, где царил каннибализм, и чем больше узнаешь историю собственного народа, тем яснее понимаешь, что каждый рисунок, каждый символ – не просто так, он лучший свидетель. Нужно только объяснить, что он означает.

Моя тетя Дора мечтала, чтобы из меня вышел порядочный и хороший парень. Моя мать призналась, что мечтала, чтобы из меня вышел выкидыш, но мечты ее не осуществились. Моя мать понятия не имела о том, что такое порядочный и хороший парень, она знала только то, что представляют собой скверные девчонки, потому что сама была такой, такой была и Майка. В этом смысле они друг друга любили, дополняли и соперничали. И звали они друг друга одинаково со страстью и любовью – «стервь». И могли лечь спать вместе, курили в кровати, хохотали, пили вино, а потом мать опрокидывала бокал на простыню или еще что-то в этом роде, и они уже драли друг друга за волосы. Я был чужаком в их женском мирке. Когда мать поняла, что «мой корешок» начал принюхиваться к жизни и женщинам, она сказала: «Если у тебя дочь, это – гарантия того, что когда она тебя бросит или умрет, через двадцать лет тебе не позвонит какая-то незнакомая тебе прибдуда и не скажет, что она твоя внучка. А потом не выгонит тебя из дома, объясняя это тем, что ей негде жить со своим хахалем, а этот дом по праву принадлежит ей. С сыновьями ты лишена такой уверенности и спокойной старости».

Майку мать допекла дважды. В первый раз, когда ее прооперировали, вырезали щитовидную железу, мать пожелтела, исхудала, стала, как жердь, хотя никогда и не была тучной. Она расчесывала свой шрам на шее так, что он становился еще заметнее, чем был в первые дни после операции. И орала на нас так, будто мы выгрызли ее горло. Швырялась табуретками или просто выла. Она твердила, что стала неполноценной женщиной, не хочет и не будет всю жизнь принимать гормональные препараты. «Да я лучше сдохну! Завтра. Зимой. Чтобы вы замучались рыть мне могилу! Чтобы вы руки посбивали!» Майка на это ответила, что мать зря рассчитывает, что мы замучаемся, потому что мы ее сожжем.

Тогда мать побежала к нотариусу и составила завещание, в котором, несмотря на протесты заведующего нотариальной конторы, отметила: «Когда бы я ни умерла, завещаю похоронить меня зимой, на участке № 78 Байкового кладбища. Кремацию категорически запрещаю. Пусть сначала поджарят себя». Вообще-то, как это не смешно и не парадоксально, но с этим завещанием у нас были проблемы. Потому что мать умерла летом. И мне пришлось судиться с умершей матерью, чтобы выбить разрешение похоронить ее летом, а не делать из нее консервы на зиму. Я судился с ней, нервничал и не спал, а она лежала в столичном морге, одетая в свое любимое зеленое платье имени Скарлет О’Хара, и поднимались только для того, чтобы отлучиться на часок в мой сон и выругать меня.

Майку в те, послеоперационные, времена мать достала настолько, что она пошла в Институт эндокринологии, нашла маминого хирурга, вцепилась в него и кричала: «Разрежьте мне горло, выскребите все, а если там ничего нет, то просто разрежьте и зашейте! Или ее позовите – пусть она зашьет, она же у нас профессионал. Умеет пристрачивать карманы, застрочит и шею родной дочери! Давайте, режьте! Пусть знает, пусть видит, что не одна она такая калека, может, она прекратит тогда надо мной издеваться». Хирургу пришлось вызвать милиционеров из ближайшего отделения, чтобы угомонить Майку.

Когда мать допекла Майку во второй раз, Майка сбежала в Израиль. На этот раз она решила не резать себе горло, а отрезать от себя мать…

В детстве моими друзьями были книги. Благодаря тете Доре я читал много немецких сказок, мать это очень смешило. Она говорила: «А Дорка наша – хитрая жидовка, она моего приблуду воспитывает на сказках фашистов, чтобы если что, он мог воздействовать на них магическими заклинаниями». От первого Дориного мужа заразился советской героикой, тогда таких книг было много. Партизаны, комсомольцы, подпольщики, пионеры-герои, Ленин в Шушенском, другие революционеры, героизм простого солдата и генерала во время ВОВ, белые и жандармы – сволочи, красные и комиссары – молодцы! И всякое такое. Мне кажется, ты и твои сверстники были лишены влияния всей этой идеологической мишуры. Хотя у вас было что-то свое. С другой стороны – моей любимой книгой сих пор является гайдаровская «Тимур и его команда», правда, теперь я не понимаю, что тогда в ней нашел и нахожу сейчас, но перечитываю ее каждый год. Наверное, я восхищаюсь анонимными благотворительными действиями.

Тот же Петр Соколов открыл для меня мир европейской классической эротической прозы: Золя, Моруа, Мопассан, Боккаччо, Бальзак делились со мной своим опытом. Самые пикантные, на его взгляд, моменты в этих книгах он подчеркивал карандашом и делал пометки на полях в виде восклицательного знака или женских сисек, поэтому я имел возможность сначала познакомиться с самым интересным. В семь лет я знал слишком много об идеологии, героизме и плотских радостях. Это повлияло на стиль моего общения с девушками. Когда я почувствовал, что хочу по-взрослому встречаться с девушками, и не мог понять, чего мне хочется больше – впиться в их губы или в их ягодицы, я обращался к ним в старомодно-классической манере, награждал скабрезными эпитетами, имевшими распространение во Франции прошлых веков, они меня не понимали, хихикали и сбегали от меня. Меня тянуло к тем девушкам, которые испытывали потребность отдаваться раньше, чем у них подросли сиськи, а вот потребности читать у них не было вообще.

Игорь Шор открыл мне мир американской и советской фантастики, Гарри Гаррисона, братьев Стругацких, братьев Вайнеров. Влюбил меня в Достоевского и Винграновского.

Поскольку бабушек и дедушек у меня не было, я долгое время был убежден в том, что мой дедушка – Ленин. Учитывая твою историю про деда, о Ленине ты хотя бы можешь быть уверен в том, где его содержат, потому что об этом знает весь мир. Теперь я думаю, что был идиотом.

Когда у матери спрашивали, кто ее ближайшие подруги, она отвечала: «Лидия» и «Изабелла». Лидочка и Беллочка. Это, если ты не знаешь, сорта вин. Сладкие вина из сладкого крымского винограда. Мать в чем-то не лукавила, с «девочками» она действительно общалась почти каждый день. Но подруга у нее была. Берта. Учительница английского языка, преподавала у Майки в школе. Такая же ироничная, резкая и язвительная, как мать, только воспитанная. Мать смеялась над этой воспитанностью, потому что считала, что Берта – трусиха. «Тоже мне, Берта – мадам Помпадур. Да трясогузка она! Трясет сиськами и задницей, как хвостом, всего боится. Эй, Берта, не спасет тебя от погромов сотни раз произнесенное гоям спасибо!»