оставалось по-прежнему неведомо; в тех кружках, где мы встречались с Огоневой, жена не бывала, а из моих сослуживцев в то время у нас бывал только один Зуев. Так как человеку этому суждено было сыграть немаловажную роль в моей жизни, то я нахожу необходимым сказать о нем несколько слов.
Зуев служил в одной конторе со мной, куда поступил позже меня, а именно в конце нашего «сумасшедшего» года. Я помню, я тогда же познакомил его с женой, но, что называется, не в добрый час. Знакомство произошло в театре. Мы сидели в ложе, доставленной жене Вильяшевичем, который был тут же; кроме нас был еще один молодой человек — чиновник, друг Вильяшевича. Я встретил Зуева в коридоре и затащил его к нам в ложу.
— Мэри,—шепнул я жене,—вот тебе образчик литературного медведя, докажи свое искусство, приручи его на сегодняшний вечер.
Мэри пристально оглядела Зуева. По лицу ее я заметил, что он ей не понравился, однако она не подала виду, напротив, была с ним весь вечер особенно любезна. Вильяшевич, серьезно ревновавший жену мою ко всем, чем очень смешил нас, наконец не вытерпел и начал придираться. Маня, заметив это, назло ему удвоила свою любезность с Зуевым.
— Пригласи его ехать с нами ужинать,— шепнула она мне, когда мы выходили из театра. Зуев сначала уперся, но потом согласился, мы все впятером покатили к Палкину. Маня, по обыкновению, была весела, хохотала, дразнила Вильяшевича, который то сердился, то смеялся. Молодой чиновник, отуманенный излишне выпитым вином, таял и жадно пожирал Маню глазами. Я, как и всегда, молчал и наблюдал. Я видел, что Зуеву не по себе; он как-то странно поглядывал то на жену, то на Вильяшевича, то на меня, точно спрашивая: «В каких вы отношениях между собой?» Меня это забавляло; я знал его за пуританина чистой воды, и мне захотелось его подразнить.
— Господа, предлагаю тост, каждый за здоровье той, в кого влюблен! — провозгласил я, наливая стакан.
— Идет,— воскликнул Вильяшевич,— Мэри Николаевна! (Вильяшевич никогда не говорил Мария, находя это имя вульгарным) Мэри Николаевна! пью за ваше здоровье.
— И я, и я,—закричал молодой чиновник, срываясь с места и протягивая стакан.
— А этого хочешь? — шутливо грозным тоном спросил Вильяшевич, показывая ему нож.
— По какому праву,— отпарировал тот,— если вы имеете право быть влюбленным, то и я так же, конечно, с разрешения супруга,— обратился он ко мне.
— Сколько угодно,—засмеялся я.— Итак, вы пьете двое за Мэри, я пью за Додо,—так звали актриску, о которой я уже говорил,— а ты, Мэри, за кого?
— Это не ваше дело, я знаю за кого.
— Про себя пить нельзя, ты должна назвать нам имя своего предмета.
— Я не желаю.
— Должна, иначе не дадим пить, говори.
— Ну, хорошо, погоди, дай придумать; ах да, вот за того лейб-улана, что сидел в первом ряду, ты видел его, какой красавец.
— Ладно, итак, Вильяшевич и Иван Иванович за тебя, я за Додо, ты за неизвестного лейб-улана, а вы, Зуев, за кого?
— За Гретхен Фауста,—произнес он и как-то особенно пристально поглядел в лицо жены. Та заметила этот взгляд и немного смутилась.
— Вы, значит, влюблены в Гретхен,— засмеялась она,— но такая влюбленность слишком отвлеченная.
— Не более чем ваша в неизвестного даже вам по имени лейб-улана,— спокойно ответил он и медленно выпил свой бокал. Наступило неловкое молчание, я уже каялся, что затащил этого нелюдима, но Вильяшевич выручил.
— Кстати, господа, отчего не дают теперь «Маленького Фауста», по-моему, это одна из лучших опереток,— он начал рассказывать, как ему случилось видеть эту оперетку в Париже и какой она производила там фурор.
— Знаешь что,— сказала мне Маня в тот же вечер, ложась уже спать, — Зуев обо мне составил дурное мнение, он, кажется, подозревает что-то между мною и Вильяшевичем, ты заметил, какие он бросал на него взгляды?
— А тебе что? — зевнул я.— Большая печаль, что бы он ни думал.
На другой день я встретился с Зуевым и осведомился у него, какое впечатление произвел на него вчерашний вечер. Вместо ответа он пристально взглянул мне в лицо и в свою очередь спросил:
— Зачем вы таскаете вашу жену в такие общества, неужели вы не видите, что губите и компрометируете ее этим?
— Вам интересно это знать? — холодно усмехнулся я.— Извольте, затем, что мне так нравится.
— Жаль! — тихо произнес он и отвернулся.
С этого дня он ни разу у нас не был до самых тех пор, как жена моя, оправившись после родов, встретилась с ним где-то на улице и пригласила его бывать у нас. Он пришел раз, другой, а там стал приходить очень часто. Он как-то особенно скоро сдружился с моею женою, просиживал с нею целые вечера, болтая без умолку на всевозможные темы. Таскал ей книги и даже свои рукописи, которые от других обыкновенно таил с упрямой ревнивостью до их напечатания, и когда меня не было дома, читал ей вслух.
Я заметил, как Маня с каждым разом относилась к нему все дружественней и дружественней. Она так привыкла к его обществу, что перестала считать его своим гостем и, когда он приходил, принимала его в своем будуарчике — спальне, куда был строжайше запрещен вход всем мужчинам, даже зятю и дяде. Как бы в признательность за оказываемое доверие, Зуев в свою очередь поделился с женою одною своею тайною. Впрочем, собственно сама-то тайна была известна нам всем, никто только не знал, как Зуев относится к ней, так как он был очень сдержан и никогда не пускался ни с кем в откровенности. Жена моя, кажется, была единственный человек, знавший все во всех подробностях. К чести ее должно сказать — она даже мне ничего не рассказывала; признаться, я и не особенно интересовался, так как в главных чертах мне эта пресловутая тайна была известна чуть ли не с первых дней знакомства с Зуевым.
XIV
Тайна эта — была женитьба Зуева.
Надо знать, что Зуев был большой фантазер и вместе с тем как-то упрямо самонадеян. Стоило ему было что-нибудь забрать в голову, он уже считал это непогрешимоправильным, а между тем опытности у него не было никакой, бездна доверчивости и порядочная доля наивности, причем случалось всегда как-то так, что, не доверяя людям порядочным, не думающим его обманывать, он тем