Читать интересную книгу Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

   — О чём задумался? — весело спросил Марко подошедший сзади Олесь и больно стукнул по спине кулачищем.

   — Бей, да потише, бугай! — озлился отрок. — Мощь девать некуда?..

   — Есть куда, Марко, только далеко отсюда осталась та, с которой я своей силой делился... Иной раз всю ночь напролёт делишься-делишься, а она всё берёт и берёт, ненасытная... Ох и ненасытная уродилась, Марко... А как это приятно было... делиться!

Увидев широко раскрытые глаза товарища, Олесь удивился:

   — Аль ни с кем ты ещё до сих пор не делился мощью-то своей?! — захохотал он и, чуть приподняв в ножнах свой меч, рукоятью показал на низ живота. — Сказал бы ранее об этом, я бы тебе в Киеве такую вдовушку нашёл!.. Она твою силушку в себя приняла бы!.. И почему так, Марко: гривну кому отдаёшь — жалко, а мощь свою женщине — ну ни капельки...

   — Почему, спрашиваешь... Тебе лучше знать, почему!

   — Давай после похода я тебя сведу с одной приёмщицей... Подругой моей... приёмщицы.

   — Ты ещё вернись с похода-то! — молвил Марко, вконец раздосадованный болтовнёй здоровяка Олеся.

Промолвил он сии слова по-юношески беспощадно. И Олесь как-то сразу сник, постоял, подумал, повернулся и пошёл туда, откуда пришёл.

«Зря обидел человека. А он просто захотел пошутить, показать себя, что он «опытный». Сильный, но не злой... Милад, к примеру, маленький, хитрый и въедливый, как клещ...»

Марко увидел, как неожиданно из-за щеглы с парусом вывернулся Милад, и снова подумал: «Лёгок на помине! Хотя я его про себя помянул...» Милад полюбопытствовал:

   — Олесь пошагал, словно ты ему пригрозил горящий факел в зад сунуть... Что с ним?

   — О приёмщицах поговорили...

   — Это кто такие?

   — Женщины, которые у мужей силушку забирают.

   — A-а, понятно... Олесь любит свою мощь им отдавать.

   — А ты не любишь?

   — А мне отдавать нечего! — Милад хитренько взглянул на Марко. — Берегами любуешься?.. Да, красиво... Скоро берега снова раздвинутся. Ветер, вишь, стал утихать... И гребцы займут места на скамьях.

   — Ну, отроки, посудачили, и хватит. Идите к себе... Теперь не мешайте! — прикрикнул на них кормчий.

Видимо, предстояло пройти какой-то сложный участок пути вниз по речному течению. Хотя что может быть сложнее днепровских порогов, которые, слава богам, остались позади?! Но это так, к слову. На Днепре плывущие по нему встречают много всяких неожиданностей.

Отроки прошли на корму, где вповалку лежали ратники, а некоторые сидели, обхватив руками колени. Уже никто не заботился о самообороне: стрелы печенегов сюда не долетали.

Марко и Милад нашли себе свободное местечко, пристроились и начали наблюдать, как их лодья обходила состоявшие из каменных глыб острова, в беспорядке разбросанные на воде там и сям; тем и опасны они, ибо не было в их расположении какой-либо закономерности.

Острова наконец-то миновали. Прошли ещё несколько поприщ и увидели, что берега Днепра, ранее заросшие лесом, стали оголённее, а вскоре оказались без единого деревца и кустика.

Началась знаменитая южная степь; теперь печенеги и угры о движении лодей киевлян давали знать друг другу дымом.

   — Смотри, ствол дыма-то какой! Густой, тёмного цвета! — толкнул в бок Марко расположившийся рядом Лучезар по прозванию Охлябина.

Здесь находился и «дядька» Лагир, который пояснил:

   — Значит, впереди большое кочевье... Дымом тёмного цвета печенеги или угры предупреждают его обитателей о нашем приближении.

   — А может, это кузнец в яме жжёт уголь, чтобы сварить из руды железо? — предположил догадливый Милад.

   — Тогда бы дым был сизый, как нос у пьяницы, — высказал своё суждение Лагир, как и Лучезар, участвующий в походе второй раз, хотя говорить ему не хотелось: было сейчас у него одно желание — сидеть и смотреть на проплывающие мимо окрестности...

Незаметно запутался в вопросах жизни и любви «дядька» Лагир. И теперь знал, что никто, кроме него самого, правильно на них не ответит и никто не даст знать о приближении опасности ни простым дымом, ни дымом тёмного цвета...

Муторно было на душе и у Храбра. Он стоял у борта, уперев в него колено правой ноги, и думал о том, как жестоко, жизнью своей поплатился за свою рьяную службу князю верховный жрец Радовил. «А ведь с каждым может сие случиться, кто также ревностно исполняет всё, что прикажет Дир. Так наш князь платит за добро. Такой он у нас... хороший! — подумал старшой дружины, и внутри у него холодно ёкнула селезёнка. — Резать бы мне, как дед и отец, землю плугом, а не ратать... И ратать — это то же, что резать, только не плугом, а мечом... Дед мой брал ещё в руки бандуру и пел былины. С детства помню его слова: «Распахана пашенка яровая не сохою, а вострыми копьями, не плугом резана, а конскими резвыми ногами, не рожью засеяна, а буйными головами, не сильными дождями полита — горючими слезами...»

   — Храбр, иди к князю... Зовёт тебя он! — крикнул прибежавший посыльный.

   — Иду! Иду! — встрепенулся старшой. — Сей момент!

И побежал, полетел, словно на крыльях. Так летят бабочки на огонь. Хотя Храбр на бабочку похож не был...

До острова Березань, стоявшего в устье Днепра, оставалось плыть день или полтора. Печенежские разъезды более не появлялись. Днепр стал настолько широк, что берега его даже с середины реки еле просматривались.

Снова подул попутный ветер. Прозвучала команда: гребцы перестали грести, а на щеглах опять взвились паруса. Белые полотнища сразу привлекли внимание чаек и других речных птиц — они закружились над головами ратников.

   — Ну, гады! — вскричал Лучезар и потянулся к луку.

   — Ты чего?! Десятский не поглядит, что ты знакомый Диру. За пустой перевод стрел вздует! — предупредил киевлянин Лагир.

   — Да ведь прямо на макушку угодили! — сокрушался Лучезар, стирая с головы ладонью птичий помет. И тут же со смехом ткнул пальцем в шею алана. — Глянь, и в тебя попали!

   — Ах, дряни! — в свою очередь рассердился и Лагир.

   — Нельзя птичек ругать, разлюбезные! — укорил Лагира и Лучезара подошедший к ним ратник с длинными чёрными усами и ясным взором серых глаз. — Один мужик тоже так — поругал журавлей...

   — А ты кто такой, чтоб нам сие говорить?! — заартачился Лучезар.

   — Неужели не помнишь?! — в свою очередь закричал усатый. — Присмотрись ко мне.

   — Постой, постой... Не ты ли в византийском монастыре, который мы без приступа взяли, во дворе оного неистово их безголовому богу молился?.. Вавила!

   — Он самый.

   — Я и гляжу... А почему птиц нельзя ругать?.. И что с журавлями сделалось?

   — А вот послушайте... Посеял мужик горох. Повадились журавли летать, горох клевать. «Постой! — вскричал мужик. — Я вам, гадюкам, переломаю ноги!» Мужик хитрющий был, вот что надумал... Взял корыто, залез в погреб, нацедил в корыто хмельного мёду; корыто поставил на телегу и поехал в поле. Приехал к своей полосе, выставил корыто с мёдом наземь, а сам отошёл подале и лёг отдохнуть. Вот прилетели журавли, поклевали гороху, пить захотели. Увидали корыто и напились хмельного мёду. Да так натюкались, что тут же попадали. Мужик-то не промах, тотчас прибежал и давай им верёвками ноги вязать. Опутал, прицепил и поехал домой. Дорогой-то порастрясло журавлей, протрезвели они, очувствовались; стали крыльями похлопывать, поднялись, полетели и понесли с собой и мужика, и телегу, и лошадь. Высоко! Мужик взял нож, с испугу обрезал верёвки и упал прямо в болото. День и ночь в тине сидел, едва выбрался. Воротился домой — жена родила, надо за жрецом ехать, чтоб ребёнку имя дал. «Нет, — говорит, — не поеду!» «Отчего же так?» — спрашивает жена. «Журавлей боюсь! Опять понесут по поднебесью: пожалуй, с телеги сорвусь, до смерти ушибусь!..» Так и остался младенец без имени.

   — Но как-то ведь его назвали? — изумился Лучезар,

   — A-а... Никак...

   — Как же?..

   — Я же сказал: никак... Обращаются к нему и говорят: «Никак, надо собираться в дорогу». Он и собирается...

Только тут дошло до Лучезара, что никак — это и есть имя...

Плыли под парусами до самого вечера. На ночь бросили, где помельче, якорь; разводить костёр на лодье не стали (для этого всегда возили с собой железные листы и на них раскладывали поленья и уголь, а потом зажигали). Если на головном судне готовить горячую похлёбку не пожелали, обошлись всухомятку и на остальных лодьях.

Якорь подняли ещё на заре, до восхода солнца, но когда сошли с воды грязно-сиреневые полосы тумана и открылась хоть какая-то даль. Вскоре и серая шапка впереди начала исчезать; с первыми же лучами река очистилась совсем.

Но солнце в это утро было неярким, невесёлым. Поэтому, может быть, кормчий Селян казался ещё более хмурым, невыспавшимся. И громче обычного ругался, когда кто-нибудь с опозданием выполнял его команды.