Когда же в 1902 году английское правительство пригласило нас с согласия Рузвельта принять участие в совместном выступлении против президента Венесуэлы Кастро, отличавшегося разбойничьими замашками, то на соответствующем заседании в министерстве иностранных дел я посоветовал отклонить предложение англичан, основываясь на своем понимании характера американцев и английской политики. Меня предостерег Карл Шурц, в лице которого германо-американцы еще имели тогда умную голову. Я заявил, что если дело дойдет до вооруженного столкновения, доктрина Монро может возбудить страсти в Америке и в этом случае англичане, вероятно, бросят нас на произвол судьбы.
К сожалению, так и случилось. Еще до поездки кайзера в Англию я настоятельно советовал ему добиться от англичан безусловного обещания держаться с нами до конца. Не знаю, было ли дано такое обещание, но во всяком случае мы приняли английское предложение. Однако Рузвельт не мог, даже если бы захотел, сдержать негодование американцев, а британская пресса при попустительстве своего правительства дошла до такой низости, что немедленно переменила фронт и принялась натравливать американцев на нас, «гуннов»{110}.
Нечего было больше и думать о каком-либо обеспечении германских интересов в тех случаях, когда обоим англо-саксонским мировым державам приходилось совместно вступать с ними в соприкосновение. Для нас было не важно, действительно ли Англия станет когда-нибудь «сорок девятой звездой в звездном знамени», как говорил американский морской атташе в Лондоне нашему атташе. В конце девятнадцатого столетия Англия в последний раз обдумала вопрос о том, следует ли ей обратиться против Америки, и решила его отрицательно. Мои личные впечатления совпадали с политическим опытом, и наша сентиментальная деликатность по отношению к Союзу{111} отнюдь не улучшала положение. Мне было тяжело присутствовать при поднесении статуи Фридриха Великого скептическим янки, к чему меня обязывало служебное положение. Я никогда не разделял столь рокового и распространенного у нас заблуждения, будто Америка когда-нибудь и как-нибудь может стать для нас полезным помощником в борьбе против британской диктатуры на море. Кроме того, из всех крупных флотов я всегда был меньше всего склонен зачислять в актив американский{}an».
Конечно, чем больше укреплялось бы наше морское могущество, тем богаче и шире становились бы открывавшиеся перед нами возможности мировой политики. Таким образом, при условии, что мир с Англией остался бы нерушимым, не было ничего невероятного в том, что между нами и Америкой разовьются плодотворные взаимоотношения. Когда Рузвельт, который хорошо знал меня и часто вступал со мной в продолжительные беседы, подал выше упомянутый совет о том, что Германии следует приобрести естественное господство над устьем своей главной реки и привлечь к себе мелкие нижне-немецкие государства по Рейну и Шельде, он говорил совершенно честно, хотя, по своему обыкновению, и roughly{113}. Он исходил из того, что мировое могущество Англии все более приходило в упадок и что мы должны были стать естественным союзником Америки против Японии. В результате англо-японского союза Рузвельт стал придавать огромное значение росту германского флота. Перед тем как американский флот был в 1908 году послан в Тихий океан{}an» (Панамский канал тогда еще не существовал), Рузвельт поручил своему послу в Берлине неофициально спросить меня, взял ли бы я на себя на его месте ответственность за этот шаг с точки зрения морской политики. Я ответил: I should risk it{}an», причем усматривал в посылке флота выгоду для нас. В самом деле, одним из следствий этого похода американского флота явилось то, что Австралия отдалилась от Англии и решительно склонилась на сторону Америки. Только мировая война вновь сблизила английские колонии с метрополией. Впоследствии Рузвельт прислал мне свою фотографию с лестным посвящением, сопровождавшимся следующей многозначительной припиской: From one who sent the American fleet around the World{}an».
Симпатии Америки, естественно, склонялись на сторону Англии. Несмотря на это, имелись предпосылки для установления делового контакта между американской политикой и нашей.
Перед войной американцы во всех отношениях очень серьезно относились к Германии, и хотя Европа в их представлении являлась понятием собирательным и весьма общим, они правильно учитывали нашу растущую мощь и выказывали трезвое и почтительное отношение к заключавшимся в ней перспективам. Они уже считались с возможностью того, что наше экономическое и политическое развитие может опередить развитие Англии. В то же время они рассматривали себя как естественных наследников английских колоний. Если бы мы выждали результатов этого развития в мирных условиях, наши общие с Америкой интересы из года в год продолжали бы расти естественным путем. Но в 1914 году мы ввязались в войну, и одним из самых тяжелых последствий этого ужасного факта явилось то, что вместо ослабления англо-саксонской солидарности мы в сущности дали первый толчок к ее развитию.
Американцы, которые изобразили взрыв порохового погреба на «Мэне» как преступление испанцев, чтобы получить возможность аннексировать Кубу{117}, отнеслись бы к проходу наших войск через Бельгию весьма хладнокровно, если бы он соответствовал их интересам. Америка стремилась к мировому владычеству, чего не хотят замечать наши демократы. Внешнее превосходство сил наших противников с первого же дня войны внушило американцам убеждение в том, что мы не сможем, да и не должны победить, а это заставило их занять принципиально антигерманскую позицию.
Однако с 1914 по 1916 год включительно Америка еще не созрела для войны с нами и не смогла бы выступить, если бы Германия повела бесстрашную военную политику. Только продолжительность войны, растущее сплетение интересов с Антантой, военные затруднения Англии, политика иллюзий, промедлений и зигзагов, которую вел Бетман, шедший ради Вильсона на потерю престижа, и, наконец, мексиканская депеша Циммермана{118} подготовили и сделали возможным в 1917 году вовлечение Америки в войну, которое в феврале 1916 года, когда я требовал подводной войны, удалось бы Вильсону с большим трудом, а может быть и совсем не удалось бы{}an». Решающим было следующее: мы должны были быстро кончить войну, сохранив свой престиж.
Совершенно иное положение создалось бы в том случае, если бы удалось избегнуть мировой войны. Англо-саксонское кровное родство никогда не стерпело бы поражения Англии. Но если бы нам удалось мирным путем опередить Англию, то это сочли бы естественным явлением, престиж германизма в западном полушарии сильно увеличился бы, а мы превратились бы в действительно мировой народ, созревший для союза с сильнейшей великой державой будущего. Эти возможности уже миновали, как бы ни сложилась в будущем жизнь Германии, и если наш народ когда-либо вновь станет способен заключать союзы с другими государствами, то это будут государства иного ранга. Перед мировой войной мы имели еще богатые возможности для установления равновесия сил.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});