из компании – девчонка на год младше Льюиса – открыто его преследовала. Упорствовала, несмотря на его явное к ней недоверие. На велосипеде она ездила бок о бок с ним, позволяла ему макать себя с головой, когда они отправлялись купаться, добродушно сносила его гадкие колкости («Ты мне нравишься, Брюзга[93], но это еще не значит, что я плохая»). Однажды вечером, пока они вместе сидели в кино, она положила голову ему на плечо. Через час Льюис ее поцеловал. Прижался своими челюстями к ее челюстям, особо ничего не чувствуя, возбужденный самой мыслью о том, что целуется. Он знал, что следует стремиться к большему.
За родительским домом располагалась ферма, и ее амбар Льюис часто исследовал. Два дня спустя он привел туда девчонку. В заваленной до стропил свежим сеном постройке никого не было – он знал, что так и будет в четыре часа знойного августовского дня. Устроились они в углу, ночно-черном после летнего солнца, и обнялись между утесом сена и смолистой стенкой. Льюис целовал ее все жестче и жестче. Немного погодя она разрешила ему сжать ей грудки, после чего попросилась наружу. Льюис не отпускал. Она пожаловалась. Он не знал, что делать. Она не разрешала трогать себя где-то еще, не хотела трогать его. Он повалил ее наземь и сам улегся сверху, терся об нее, стараясь стащить с нее трусики, тыкался в них. Девчонка попыталась его укусить. В том тесном углу оба пыхтели и потели. Пыль древних урожаев, поднявшись с амбарного пола, заплывала им в ноздри и глаза. Льюис и дальше бился о девчонку, не желая останавливаться. Девчонка заныла. Она перепугалась: нет света, кажется, что все меньше и меньше воздуха, Льюис делает ей больно локтями и бедрами. Девчонка набрала в грудь побольше воздуха, чтобы заорать, и поперхнулась сухой сенной пылью, жалко закашлялась. Обкакала трусики. Льюис это учуял. Девчонка принялась издавать слабые конвульсивные крики, и тогда он сбежал.
Перед воротами амбара стояла Луиза. Проходя мимо, она увидела два велосипеда. Вскакивая в седло, чтобы метнуться прочь сквозь кукурузные поля, Льюис ничего ей не сказал. В амбаре Луиза нашла девочку и привела ее в дом – помыться и переодеться. Заварила чай и поговорила с ней. Хлопот с женщинами у Луизы не возникало, сколько б лет им ни было. Девочку она утешила. Выяснив, что произошло, рассказала о своих хронических трудностях с Льюисом. Девочка успокоилась; к тому времени, как Луиза отвезла ее домой, она была чуть ли не довольна тем, что у них завелись секреты.
Вернувшись, Луиза обнаружила, что Льюис ее ждет. От нетерпения у него слезились глаза. Едва узнав, что она поговорила с девчонкой, он не дал ей продолжить, судорожно брызжа своим негодованием: его жизнь ее ничуть не касается, ей не следует в нее лезть, никогда… Сбежал с веранды, хлопнув сетчатой дверью с прыгучим лязгом.
Луиза понимала, что душившая Люиса свирепость не отражает его стыд за содеянное. Девочка ей сообщила:
– Вообще-то он ничего не сделал, только совсем озверел, пока старался. – Она чувствовала, что опасность здесь не столько от самого изнасилования, сколько от неспособности Льюиса его совершить. Ему было стыдно, что его мать об этом знает. Ему больше не хотелось видеть ее, никогда.
Своего отвращения он держался и Луизе под руку не подворачивался. Перестал с нею разговаривать о кражах (по чести сказать, он больше и не крал). В последующие годы Льюис яростно цеплялся за нелепое положение: не в его силах было не позволять родителям лепить его жизнь, а в то же время ничего общего с ним они не имели. Луиза предполагала, что он бы и питаться перестал, если бы считал, что кормежкой оказывался у нее в долгу. Льюис утверждал, что родителям своим он ничего не должен, а вот они ему должны все на свете в компенсацию за те обстоятельства, на какие обрекли его. Забота и материнская любовь Луизы являли всего лишь минимальную пристойность, никаких ее заслуг в них не было, и они Льюису никак не помогали. Как вообще могла она помочь ему в его поиске философской связности, политической целостности или какую там еще дальнюю цель он себе в последнее время ставил?
Восемь лет во всем, что касалось ее сына, Луиза полагалась на Фиби. Она уважала тесную связь своих детей. Опасаясь ослабить ее, никогда не выжимала из дочери больше того, что та рассказывала ей сама; поэтому ее знание оставалось ограниченным, а вот тревога росла. Луиза беспокоилась из-за светской жизни Льюиса (он никогда не приводил друзей домой); из-за его любовной жизни (она считала его гомосексуалистом – но гомосексуален ли он хотя бы?); из-за его будущего (оно уныло); из-за его отношений с отцом. Жизнь его предлагала ей мало такого, из-за чего не стоит беспокоиться. Казалось, он заперт сам в себе – там, где удовольствия он получал не более чем где бы то ни было еще.
Если из месяца в месяц Луиза и не переставала размышлять о сыне, то о его карьере практикующего мазохиста она так и не догадалась. Облава на распятии окончательно сокрушила ту веру, что у нее еще оставалась к собственному прови́дению, и ее тревоге теперь было что снедать. После того как она поспешила Льюису на выручку, а он от матери сбежал, она принялась почти все время проводить в большом городе. Ее переполняла решимость держаться к сыну поближе, маячить где-то так, чтоб он не видел, в надежде отвратить следующую катастрофу. Она боялась за его жизнь.
Дружба Морриса с Льюисом ввергала ее в смятение, поскольку чем больше Льюис виделся с Моррисом, тем меньше он видел Фиби и тем меньше Луиза о нем знала. Ей хотелось верить завереньям Фиби о том, что Моррис творит с Льюисом чудеса. Тем не менее для Луизы случай с распятием доказывал, что сын ее безумен, и она не понимала, как кто-то способен это изменить. Сам Моррис мог бы ее в этом заверить, обратись она к нему, но из-за непредсказуемых откликов Льюиса она опасалась так рисковать. Редко видя Льюиса, она и дальше тревожилась за него, но бывала довольна, узнавая, чем он занимается, падала духом, когда не ведала, и ее воображение тогда раздувалось от неуловимых, невнятных ужасов.
Однажды вечером в конце мая, выходя из такси перед многоквартирным домом на площади Вашингтона, где она ужинала, Луиза увидела шедшую мимо Фиби. Та направлялась на Макдугал-стрит и при звуке своего имени не посмотрела на Луизу, не