Читать интересную книгу Сеул, зима 1964 года - Сын Ок Ким

— Могу поспорить, что особых планов нет, ведь так? — задал Юнсу вопрос, на который можно было и не отвечать. Я лишь улыбнулся. И после долгого молчания спросил:

— Стихов-то много написал?

— Не-е, ни строчки… Весной и летом пил беспробудно… Решил, что осенью точно засяду, а тут уже и осень на убыль идёт, а у меня не пишется — и всё тут! Подумывал даже взяться за роман: набросал два листа и застрял… И вообще, такое ощущение, что на этом вся моя фантазия истощилась…

— А как же наш «мыслящий тростник»?

— Не знаю… Видно, для того, чтобы писать стихи, достаточно быть «мыслящим тростником», а вот для романа…

— А что роман?

— Ну, как тебе сказать… Тут нужно быть циником или свиньёй, или даже самим дьяволом… А у меня не получается набраться наглости и лицемерить.

— А если подойти к делу по-совести, не кривя душой…

— По совести? Ха-ха-ха…

Продолжая хохотать, он вытащил из внутреннего кармана пиджака грязно-жёлтый конверт, и, достав оттуда две сложенные странички, протянул мне:

— Это начало моего романа.

Написанный чернилами вкривь и вкось текст было трудно разобрать.

«А вот мой испорченный донельзя приятель, ну допустим, назовём его Хваном. Всё, что у него есть от рождения, так это вторая группа крови. Видимо, и её недостаточно, поэтому его всё время пошатывает. Однако что же это я, ведь люди нисколечко не верят в подобные символические автобиографии. И что же следует писать? Что он потомок в тридцать шестом поколении Кимов из Кёнджу, по ветви Сун Ын Гон, клана Су[66], а по материнской линии — потомок Юнов из Папёна. А также прямой потомок в пятом колене некого Кима из Намвона, осевшего и пустившего свои корни на юге. Однако в нынешние времена даже эпическая поэма в таком классическом виде уже не существует. Так что же написать? Что же написать? Может, просто попробовать упирать на то, что я добрый малый? И всё же думается мне, это не то…»

Смеясь, я вернул ему листки обратно.

— Я, конечно, не специалист, но, кажется мне, что романы так не пишутся.

— Хм-мм… — промычал он, тоже посмеиваясь.

— Тебе, похоже, стоит только стихами заниматься… — сказал я, на что он снова усмехнулся:

— Стихи? Для них тоже требуется некоторое лукавство, а у меня уже так не получится. Вот не поверишь, сажусь писать стихотворение, а в результате — одна сплошная хула.

— Пьёшь много?

— Да не просто много, а до потери пульса…

— И с кисэн, поди, путаешься?

— Ага, только что там — одно название «кисэн»… Хотя и я — только зовусь поэтом… Но знаешь, очень даже хороший тандем получается, когда меж собой собираются людишки подобного пошиба… Ха-ха-ха…

И тут он как будто внезапно что-то вспомнил:

— Хотел бы я посидеть за одним столом вместе с настоящими кисэн. С такими, например, как японские гейши, которые играют на сямисэне[67].

— Что, без японских гейш уже и не обойтись? У нас ведь тоже…

— Но это уже всё в прошлом… Они, скорей всего, исчезли с лица земли ещё до того, как мы с тобой родились… Нечего и говорить — если бы к столу могли присоединиться те самые кисэн с каягымом[68], то они, конечно, затмили бы даже японских гейш. И почему всё красивое так рано исчезает?

— Это всё война виновата…

— Война, война… Может, хватит на неё всё валить… Надоело, уже все уши прожужжали… Война ведь не только плохое означает, в войне и плюсы тоже есть…

— …

— Ну возьми, например, то, что я могу спать одновременно с четырьмя-пятью женщинами.

Мы враз громко расхохотались.

— Однако, ты знаешь, эти кисэн, вернее, женщины лёгкого поведения, очень даже презабавны… Стихотворения Соволя[69] заучивают наизусть, а когда я им Исана зачитываю, говорят, что всё понимают… Как-то раз я специально выписал из словаря заковыристые слова и показал им, так они сказали, что это великое произведение! Это был просто фурор! Видно, настоящей литературой занимаются именно они… — засмеялся он.

Я почувствовал, что постепенно внутри меня собираются зловещие тучи.

— Ты знаешь, я, будучи сыном своего отца, даже по одной этой причине против того, что мой отец всю жизнь вынужден стучать молотком по куску железа в своей захудалой мастерской по металлоремонту и довольствоваться одной только женщиной, то есть моей матерью. Ты не поверишь, но в последнее время мне всё чаще и чаще становится жаль отца. Если когда-нибудь у меня будет такая возможность, то я соберу всех своих знакомых кисэн и приведу их домой, чтобы устроить застолье и показать отцу, что такое женщины… Наверно, в моём положении лучшего проявления сыновнего долга и быть не может.

Глядя на хихикающего и рассуждающего в таком духе Юнсу, я в первый раз по приезде домой почувствовал, как по телу пробежала дрожь оттого, что вновь оживает мир О Ёнбина, из которого я так стремился убежать.

Моя родина напомнила мне город, пусть и небольшой, но всё же город. Более того, время с его «идейными течениями», что когда-то бежало там, остановило свой бег, словно грязная вода, застоявшаяся в следах мамонта. И положительным моментом всего этого было то, что моя ненависть по отношению к другим, также как и ненависть других людей по отношению ко мне воспринимались как нечто вполне естественное. Однако само по себе это чувство ненависти к людям было очень мучительным. Я испытывал сожаление при мысли, что душевный покой моих прошлых лет исчез не сам по себе, а это я стряхнул его с себя точно так же, как некогда сбежал из мира кроликов, почувствовав какую-то смутную потребность в этом побеге. К тому же меня неотступно преследовала мысль о том, что я решился на это не только под влиянием нового времени.

Так что же было не то с Юнсу? А может и вовсе было что-то такое, чего я не мог уразуметь? Но одно я знал точно — Юнсу по сравнению с Ёнбином мучила самая настоящая скорбь. И пусть в итоге поведение обоих было одинаковым, всё-таки я был убеждён, что внутренний порыв Юнсу гораздо благороднее. И это не только из-за словосочетания «друг детства», что накладывало определённый отпечаток. В конце-то концов, разве Юнсу не подтверждал мою правоту хотя бы одним тем, что мог высказаться в адрес торгующего порно-открытками нашего общего приятеля Им Суёна: «Убить его мало!» Так что кто его знает, может ещё и рановато содрогаться от ужаса. Можно списать всё на особую манеру молодёжи общаться меж собой. Ведь, признаться честно, большая половина того, что мы говорим, совершенно бессмысленна.

Я думаю, следует сказать несколько слов и об ослепшем Хёнги — в прошлом «моей суженой». Дома я распаковал вещи и после обеда отправился к нему. По дороге со станции Юнсу в общих чертах рассказал мне о том, что произошло. Однако когда я встретился с Хёнги сам, его скорбь не только передалась мне, меня самого стала одолевать тоска от его вида, когда он, опустив голову, сидел передо мной, казалось, готовый разрыдаться прямо сейчас, и в то же самое время беспрестанно шевелил губами, как будто хотел мне что-то сказать. Из-за ожогов черты его лица исказились, и весь его вид с огромными чёрными очками на крохотном личике не мог не вызвать улыбку, напоминая героев комиксов. Ещё хуже дело обстояло с его жилищем: это была малюсенькая комнатушка с низким потолком в доме дяди, половину которой занимали два куля риса. На старой-престарой подстилке серого цвета, которая от времени почти истлела, на одеяле, больше похожем на покрывало — настолько оно было тонкое, которое, видно, никогда не убирали, отчего оно сбилось в комок и напоминало половую тряпку, так вот на нём, словно небрежно слепленный Будда, сидел, нахохлившись, Хёнги.

Я не знал, что сказать, чтобы хоть как-то утешить его, поэтому лишь безмолвно сел рядом и взял его за руку.

Спустя какое-то время Хёнги всё также с опущенной головой, словно обращаясь к самому себе, попросил:

— Отведи меня к морю!

Я увидел, как из под его чёрных очков покатились одна слезинка за другой.

— К морю? Зачем?

Море было где-то в тридцати ли к югу отсюда.

— Лучше бы я сгорел в огне вместе с остальными.

— …

— …

— Умереть хочешь? — спросил я, и он кивнул в ответ.

— Чону! — проговорил он, слегка потянув меня за руку.

— Отвести тебя к морю? — спросил я. Он снова утвердительно кивнул. Было здесь что-то от кокетства ребёнка, но, по правде, эту его просьбу нельзя было просто обойти стороной.

Я подумал, а что если Хёнги всё это время ждал меня, скрывая свою боль глубоко в себе. Что, если он специально ждал встречи со мной, ждал моих слов, чтобы решить, то ли умереть с моей помощью, то ли остаться жить. Ведь, как ни крути, он знал, что я его любил. И если даже предположить, что я любил его как мужчина женщину, то у меня сразу и не нашлось бы, что на это возразить. И Хёнги чувствовал то же самое по отношению ко мне, если не сказать, что больше… во всяком случае, уверен, что не меньше моего. Я неожиданно растерялся. Только сейчас до меня, наконец, дошло, почему тогда, когда мы учились в старших классах, Хёнги стоял перед классным руководителем, словно девица, опустив зардевшееся лицо.