«ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее»[164], зажженный фонарь, поставленный на землю, – «Вы – свет мира… И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме»[165], поэтому человек, рассматривавший эту картину в XVII в., не мог пройти мимо этих цитат. Петр вдруг припомнил те слова, которыми Иисус делился со своими учениками: утверждения и притчи, которыми он руководствовался изо дня в день, теперь они звучали как приговор без права на обжалование. Тем не менее Ж. Латур дает предателю надежду на прощение: об этом свидетельствуют его простодушный взгляд, нахмуренный лоб, приподнятые брови и глубоко запавшие глаза. Это все признаки глубокого и искреннего раскаяния. Петр заслуживает нашего снисхождения благодаря подлинному раскаянию, охватившему его сразу же после совершения греха предательства. Он сам до глубины души поражен своим проступком. Его изумление совершенно обезоруживающее. Его широко раскрытые глаза, полные слез, смогли бы смягчить даже самого сурового судью.
Давая собственную интерпретацию основных установлений Церковного собора в Тренто, Ж. Латур смягчает наказание Петру, ослабляет жесткие требования церковной доктрины, испрашивает прощение для апостола, а заодно и для всех верующих, зачастую бывших такими же невежественными грешниками, как и первый папа.
Кажется, что художник придает удивлению такую же значимость, какую четыре года спустя публично припишет ему Рене Декарт: изумление, по его мнению, – это первая из страстей, самая искренняя, отличающая невинные детские души и подвергающаяся осмеянию в зрелые годы. В самый тяжкий и горький момент апостольского служения Петру удается сохранить свою душу благодаря удивлению, вызванному у него его собственным поведением. Его искреннее изумление позволило ему избежать наказания, налагавшего церковным уставом, и помогло ему стать ближе ко всем остальным христианам, таким же грешным и невежественным, каким был основатель их церкви.
Цель поэзии – чудо[166]
Мир – театр; В нем женщины, мужчины, все – актеры; У каждого есть вход и выход свой, И человек один и тот же роли Различные играет в пьесе, где Семь действий есть.
Вильям Шекспир. Как вам это понравится, акт II, сцена 7, ст. 247–252[167], ок. 1599 г.
Эти убедительные и неопровержимые слова вложены Шекспиром в уста Жака, действующего лица пьесы «Как вам это понравится», одной из наиболее известных его комедий, несмотря на то что она не входит в список его безусловных шедевров. Не погружаясь слишком глубоко в неисследованные тайны человеческой души, эта пьеса привлекает публику благодаря головокружительной перемене ролей, переодеваниям и неожиданным поворотам событий. Роль Розалинды в ту эпоху исполнялась молодым актером-мужчиной, переодевшимся в мужской костюм; роль пастушки Фебы также исполнял актер-мужчина. По сценарию она влюблена в Ганимеда, который на самом деле оказывается женщиной, хотя его имя напоминает нам о гомоэротических отношениях между Фебом и Юпитером. В эпилоге Розалинда извиняется за то, что она тоже оказалась женщиной. А последние слова комедии – что само по себе является необычным – в то же самое время объявляли, что она не женщина, а мужчина-актер.
…Будь я женщина, я расцеловала бы всех, чьи бороды мне нравятся, чей цвет лица приходится мне по вкусу и чье дыхание мне не противно; и я остаюсь в убеждении, что все, обладающие красивыми бородами, или прекрасным лицом, или приятным дыханием, не откажутся, в награду за мое милое предложение, ответить на мой поклон прощальным приветом.
Вильям Шекспир. Как вам это понравится,, эпилог, ст. 34–38[168], ок. 1599 г.
В целом действие комедии разворачивается как смешение жанров, ролей и взглядов, образуя изысканную барочную вышивку. Любой жест персонажа в эпоху Шекспира, казалось, должен был вызывать удивление. Более того, задачей каждого актера было приводить зрителей в изумление исполнением своей роли, о чем безапелляционно заявляет Джованни Баттиста Марино:
Цель поэзии – чудо […]
Кто не умеет изумлять, пусть идет вон![169]
XVII в. был временем, когда горожане пользовались любым предлогом для того, чтобы устроить публичное представление, для участия в котором привлекались самые известные актеры. Рим превращался в настоящие театральные подмостки при помощи сценических машин, созданных Бернини для организации празднований визитов королевских особ, коронований понтификов, самых экстравагантных ежегодных праздников. Начиная с лета 1650 г. площадь Навона превращалась в настоящее море из-за обильных струй фонтанов, которые включались, чтобы принять парад празднично украшенных экипажей. Ее оживляли Нептун с сиренами, Юпитер и нереиды. Благородные зрители обожали такие постановки. Во дворце Колонна, в розовых покоях принцессы Изабеллы до сих пор хранится пейзаж, написанный в четыре руки Гаспаром Дюге и Карло Маратта: зеленая лужайка служит фоном для «Суда Париса», однако главному герою придано сходство с принцем Лоренцо Онофрио, а обнаженной Венере – с Марией Манчини, выступающей в сопровождении своих сестер, Мазаринеток[170].
Всегда находился подходящий повод для того, чтобы устроить маскарад и принять в нем участие. Королеву Швеции Кристину, принявшую католичество, в 1655 г. принимали в Риме, устроив в ее честь пышную церемонию и фантастический фейерверк во дворце Барберини. Известная своей экстравагантностью и взбалмошным характером, королева любила скакать верхом, одетая в мужской костюм, и не скрывала своего раздражения монотонностью повседневной жизни, состоявшей из перебирания четок, церковных месс и молитв.
Подобные персонажи населяли страницы исторических хроник XVII в., когда слава актеров была пропорциональна их экстравагантности, а их работа оценивалась тем выше, чем более они были способны изумлять скучавших аристократов.
Нам известно очень немного о Пьетро Беллотти, сделавшем карьеру в пропитанной жаждой удовольствий венецианской атмосфере благодаря нескольким выполненным им ценным ведутам[171], и прежде всего необыкновенно глубоким и тщательно выписанным портретам его кисти. Однако, возможно, наиболее выразительным из всех будет его автопортрет, в котором знатоки и историки искусства увидели попытку воплощения аллегории изумления.
Пьетро Беллотти нравилось изображать себя самого. Празднично одетый человек, отражающийся в зеркале на портрете, хранящемся в музее Фонда Чини[172], изображен в головном уборе в восточном стиле, сооруженном из камчатой косынки, с бокалом вина, с которого свисает цепочка с надписью hinc hilaritas[173]. Персонаж на портрете расплылся в пьяной улыбке, которую никак нельзя назвать заразительной. Однако на автопортрете, недавно приобретенном Галереей Академии (рис. 54), можно наблюдать совершенно иное выражение лица художника.
Копна густых черных волос обрамляет его лицо. Неизменно нахмуренный лоб, служащий ключом для распознавания эмоции изумления, кажется случайной деталью, по сравнению с испуганным взглядом, сизым носом и сжатым ртом, удерживающим пронзительный вопль. Художник издевательски протягивает нам яблоко, опираясь другой