Март с замирающим сердцем взялся за медное кольцо тяжелой двери. Он переступал порог этого кабинета раза четыре в год, и всегда это было связано с ошибками, разносами, угрозами… Что же сегодня? Ведь он так старается сейчас, когда не стихают слухи о сокращении. Правда, ошибки могли быть. Всегда у него в голове постороннее, никак он не избавится от этой привычки.
В кабинете управляющего высокие окна с тяжелыми занавесками из красного бархата, стены, отделанные под орех, гигантский тумбообразый стол. Обстановка внушительная, все выглядит таким устоявшимся, утвердившимся навеки. Но, войдя, Март увидел, что управляющий усмехается и на каменном лице хозяина мелькает слабое подобие улыбки.
— Мексиканец в бархатном сомбреро, — неизвестно к чему сказал управляющий.
Контролер, проскользнувший в дверь за спиной Марта, угодливо кашлянул за спиной.
И тогда управляющий начал читать стихи… Поэму об удалом мексиканце, который увез любимую девушку на вороном коне.
Обернув красавицу портьерой,Он ее забросил на мустанга…
Рифмованные строки очень странно звучали в устах управляющего. Он неправильно ставил ударения и терял рифму. Видно было, что после выпускного экзамена в школе ему ни разу не приходилось читать стихи. Март между тем соображал, каким образом эти куплеты могли попасть сюда. Ведь они лежали дома. Неужели он сам положил их в папку с делами? Проклятая рассеянность!
— Так вы поэт, господин Март? Так вы поэт, спрашиваю я? Почему не отвечаете?
Март пробормотал что-то в том смысле, что он не поэт, но иногда сочиняет из любви к прекрасному.
— Прекрасное! Вот этот мексиканец — прекрасное?
— О вкусах не спорят, — робко пролепетал Март.
Он остро презирал управляющего за то, что тот нагло рассуждал об искусстве, а еще больше себя за робкий извиняющийся тон.
Контролер кашлянул за спиной, не то кашлянул, не то хихикнул. Март понял наконец, каким образом его стихи попали сюда.
— Я из вас эту поэзию вышибу! — орал управляющий.
И тогда, неожиданно для всех и для самого себя, Март отчетливо сказал:
— Поэзию вышибить нельзя. Это врожденный дар. У некоторых его нет совсем.
Вот такой был Март. Девять лет он терпеливо сносил барственные указания бухгалтера и мелкие придирки контролера, а сейчас самому управляющему, и при хозяине, кинул в лицо: «У некоторых, у некоторых, его нет совсем».
Хозяин, молчавший все время, впервые шевельнул челюстью.
— Какое разгильдяйство! — сказал он. — Тратить рабочее время на вирши. Гоните его в шею, мне в конторе не нужны поэты.
Март ничего не ответил. А надо бы! Сказать бы что-нибудь ядовито-умное. «Вам поэты не нужны, но человечеству необходимы. А нужны ли вы, вот что сомнительно».
Когда-нибудь биографы напишут про Марта, как его выгнали с работы за поэзию. Имя хозяина станет нарицательным, станет синонимом невежества и тупого чванства. В полном собрании сочинений обведут рамкой поэму о мексиканце и мустанге. А потом когда-нибудь в виллу Марта придет разорившийся хозяин просить взаймы и Март скажет ему:
— Эх вы, пародия на человека! Поняли теперь, как нужны людям поэты?
Март шел крупными шагами, высоко нес голову, довольно улыбался. Он так ясно представлял себе униженно-просительное выражение на топорном лице босса. Молодец Март, что ничего не сказал. Повернулся и ушел с презрением. Так лучше всего.
Весело бренча по перилам, он поднимался по лестнице к себе на четвертый этаж. И только на последней площадке подумал:
«Все это хорошо. Но что я скажу Гертруде?»
4
Они принесли с собой факелы, наполнив пещеру дымом и копотью. Тени от сталактитов ушли высоко под своды, там дрожали, сталкивались, переплетались. Дальний конец пещеры скрылся в ржаво-буром тумане. И всюду на глыбах и обломках сталактитов сидели гарпии, но исключительно бескрылые: жирные неопрятные старухи или старые девы со ссохшимися палками за спиной вместо крыльев. И мужчины собрались. Видимо, всех их провели тайными ходами. Мужчины были все низколобые, кривоногие и лохматые, тоже большеглазые и прямоносые, но милый облик Гарпии как-то карикатурно искажался в них. Бросался в глаза вождь — с выпяченной челюстью и покатым лбом гориллы. Возле него стоял жрец в соломенной юбке, расписанный от макушки до пят, и еще какой-то худосочный юноша, глаз не отрывавший от Гарпии, Гарпии Эрла. Она была единственная крылатая тут, прочих девушек не допустили, видимо, оберегали от соблазна.
Высокая седая старуха с палками, болтавшимися за спиной, ударила в барабан:
— Горе тебе, чужеземец, — воскликнула она. — Горе тебе, укравший крылья!
Потом жрец вышел вперед. Время от времени подскакивая и завывая, он произнес речь. Так как фразы были короткие и каждая повторялась раз по пять, Эрл кое-как уловил смысл. Жрец говорил, как счастливы птицы-девушки, собирающие цветы на лугах, порхающие в свежих дубравах, и как подл, как гнусен, как зловреден хитрый чужеземец, тайком пробравшийся в их страну, чтобы обманом втереться в доверие девушки Гарпии и лишить ее крылатого счастья, возможности порхать в дубравах и собирать цветы.
— Вы посмотрите на это чудовище, — кричал колдун, — посмотрите на этого зверя. Только злыми чарами мог он привлечь к себе сердце невинной девушки. Но мы лишим колдуна силы… Выбьем из него волшебные чары.
Сначала Эрл хотел оправдываться, собирал весь свой запас гарпийских слов, чтобы объяснить, что он попал в их страну не нарочно, жаждет отсюда выбраться и больше ничего. Но где-то в середине речи жреца он понял, что оправдания не имеют смысла. Он приговорен заранее, все это сплошная комедия, такая же, как и в цивилизованных судах. В чем его обвиняют, в сущности? В том, что он хотел лишить Гарпию крыльев. Но ведь сами же они обрывают крылья у своих девушек, только об этом и мечтают. Просто он соперник, чужак и его хотят уничтожить. Так что же он будет спорить с похотливыми ревнивцами, со своим соперником, который глаз не сводит с Гарпии, со всеми этими ханжами, охотно отдавшими свои крылья, и с теми, которые жаждали, но не сумели отдать? Он культурный человек, не к лицу ему унижаться перед этим первобытным сбродом.
— Признаешь, что ты колдун? — спросил жрец.
Эрл молчал презрительно.
И тогда похожий на гориллу вождь шевельнул челюстью:
— Смерть ему! Нам не нужны колдуны.
И вся толпа завыла, заревела, заулюлюкала:
— Смерть! Смерть! Смерть!
Эрл молчал презрительно. Думал только об одном: «Не унижаться!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});