Читать интересную книгу Грек Зорба - Никос Казандзакис

Вчера вдова срезала охапку цветов апельсинового дерева, чтобы сегодня вечером отнести Христу, прийти в час, когда сельчане танцуют под серебристыми тополями на площади, и церковь в это время будет пустой. Иконостас над её постелью был весь в цветах лимона, между цветами виднелась скорбящая Богоматерь с большими миндалевидными глазами.

Зорба подошёл и поставил передо мной чашку с гоголь-моголем, два больших апельсина и маленький пасхальный кулич. Прислуживал он бесшумно, счастливый, будто мать, заботящаяся о своём сыне, вернувшемся с войны. Старик грек посмотрел на меня ласкающим взглядом и собрался уходить.

- Пойду поставлю несколько столбов, - сказал он.

Я спокойно жевал на солнцепёке, чувствуя себя непомерно счастливым, будто плыл по прохладному зеленоватому морю. Я, словно животное, позволил ликовать всему своему телу, с ног до головы. Только иногда с восторгом смотрел я вокруг себя, заглядывая в себя, дивясь чуду мироздания.

Я снова закрыл глаза.

Внезапно я поднялся, вошёл в нашу хижину и взял рукопись «Будды». Наконец-то она закончена. В финале Будда, лежа под цветущим деревцем, поднимает руку и приказывает пяти его стихиям - земле, воде, огню, воздуху, разуму - раствориться. Прочитав это, я понял, что больше не нуждаюсь в этом тревожном образе; в знак того, что я как бы закончил свою службу у Будды, я тоже поднял руку и приказал Будде раствориться во мне.

Поспешно, с помощью всемогущих слов-заклинаний, я опустошил своё тело, душу и разум. Ожесточённо нацарапывал я последние слова, испуская последние крики, и внизу толстым красным карандашом начертал свое имя. Всё было кончено.

Толстой бечёвкой я крепко перевязал рукопись, испытывая странную радость, будто мне удалось связать по рукам и ногам какого-то грозного врага, может быть, так радуются дикари, когда связывают своих любимых усопших, чтобы те не смогли, выйдя из могил, превратиться в привидения.

Прибежала маленькая босоногая девочка. На ней было жёлтое платье, в ручонке она сжимала красное яйцо. Она остановилась и в страхе смотрела на меня.

- Чего тебе? - спросил я с улыбкой, чтобы придать ей смелости. - Ты чего-нибудь хочешь? - Она засопела и слабым, задыхающимся голосом ответила:

- Мадам послала сказать тебе, чтобы ты пришёл. Она в постели. Это ты Зорба?

- Хорошо, я приду.

Я переложил красное яйцо ей в другую ручонку, и она убежала.

Я поднялся и отправился в путь. Деревенский гул постепенно приближался; нежные звуки лиры, крики, выстрелы, весёлые песни. Когда я вышел на площадь, парни и девушки, готовясь танцевать, собрались под тополями, покрытыми свежей листвой. Вокруг на скамьях, опираясь подбородками на трости, расселись старики и наблюдали. Несколько позади стояли старухи. Среди танцоров, с апрельской розой за ухом, возвышался знаменитый лирник, Фанурио. Левой рукой он прижимал к коленям свою лиру, пытаясь смычком, зажатым в правой руке, водить по звонким струнам.

- Христос Воскресе! - крикнул я, проходя мимо.

- Воистину Воскресе! - отвечал мне радостный гул.

Я бросил быстрый взгляд. Хорошо сложенные парни с тонкими талиями надели панталоны с напуском и головные платки, бахрома которых спадала на лоб и виски, наподобие завитых прядей. Девушки с повязанными вокруг шеи монистами и белыми вышитыми платками, опустив глаза, дрожали от нетерпения.

Кто-то спросил:

- Ты не останешься с нами, господин?

Но я уже прошёл мимо.

Мадам Гортензия лежала в большой кровати, которая, единственная, оставалась ей верна. Щёки её пылали от лихорадки, она кашляла. Едва увидев меня, она жалобно завздыхала:

- А Зорба, где же Зорба?

- Плохи дела. С того дня, как ты заболела, он тоже свалился. Он смотрит на твою фотографию и вздыхает.

- Говори, говори ещё… - шептала бедная русалка, закрывая глаза от счастья.

- Он послал спросить у тебя, не нужно ли тебе чего. Сегодня вечером он придёт, несмотря на то, что сам едва таскает ноги. Он больше не может перенести разлуку с тобой.

- Говори, говори же ещё…

- Он получил телеграмму из Афин. Свадебные туалеты готовы, венки тоже, их погрузили на пароход, они прибудут… вместе с белыми свечами, перевязанными розовыми лентами…

- Продолжай, дальше!

Сон её сморил, дыхание замедлилось; она стала бредить. В комнате пахло одеколоном, нашатырём и потом. В раскрытое окно со двора несло едким запахом куриного и кроличьего помета.

Поднявшись, я тихонько вышел из комнаты. В дверях я столкнулся с Мимито. Сегодня на нём были совсем новые панталоны и сапожки. За ухом красовалась ветка базилика.

- Мимито, - сказал я ему, - сбегай в Кало и приведи врача!

Мимито уже снял свои сапожки, чтобы не портить их дорогой, и зажал под мышкой.

- Обязательно найди врача, передай ему от меня большой привет, скажи, чтобы запряг кобылицу и непременно приехал. Скажешь, что мадам серьёзно заболела. Она простудилась, бедняжка, у неё лихорадка, и она умирает. Скажи ему это. Ну, беги!

- Oх! Oх! Бегу.

Он поплевал на ладони, весело похлопал, но не пошевелился, весело глядя на меня.

- Беги же, говорят тебе!

Мимито по-прежнему не шелохнулся, подмигнув мне дьявольской улыбкой.

- Господин, - сказал он, - я отнёс тебе флакон флёрдоранжевой воды, это подарок. Мимито на мгновение замолчал. Он ждал, что я спрошу, кто его послал, но я продолжал молчать.

- Ну что же ты не спрашиваешь, кто тебе его послал, господин? - закудахтал он. - «Пусть он смочит себе волосы, - сказала она, - чтобы они хорошо пахли!»

- Беги быстрее! И помолчи!

Он засмеялся, снова поплевал на ладони: Oх! Oх! и со словами «Христос Воскресе!» исчез, пытаясь смычком, зажатым в правой руке, водить по звонким струнам.

- Христос Воскресе! - крикнул я, проходя мимо.

- Воистину Воскресе! - отвечал мне радостный гул.

22

Под тополями танцы были в полном разгаре. Заводилой был крепкий тёмноволосый юноша примерно двадцати лет, щёки которого, покрытые густым пушком, ещё не знали бритвы. Грудь, покрытая тёмными вьющимися волосами, в вырезе рубашки казалась чёрным пятном. Голова его была откинута, ноги двигались по земле, похожие на крылья; время от времени он бросал взгляд на девушек, и белки его глаз светились на тёмном фоне его лица, неподвижные и смущающие.

Я был восхищён и встревожен. Уходя от мадам Гортензии, я наказал одной из женщин, чтобы она ею занялась. Мне хотелось посмотреть, как танцуют жители Крита. Подойдя к дядюшке Анагности, я сел рядом с ним на скамью.

- Чей же этот юный крепыш, что ведёт танец? - спросил я, склонившись к его уху. Дядюшка Анагности рассмеялся:

- Он словно архангел, который ловит души, шельма, - сказал он с восхищением. - Так вот! Это Сифакас, пастух. Весь год он пасёт свои стада в горах и только на Пасху спускается, чтобы посмотреть на людей и потанцевать.

Он вздохнул.

- Эх! Мне бы его молодость! - прошептал дядюшка. - Был бы я молод, как он, честное слово, я бы приступом взял Константинополь. Юноша тряхнул головой и вскрикнул по-звериному, будто баран во время течки.

- Играй, Фанурио! - кричал он. - Играй так, чтобы сама смерть подохла!

Смерть умирала каждое мгновение и вновь зажигалась жизнь. Тысячи лет юноши и девушки танцуют под деревьями с нежной листвой - тополями, елями, дубами, платанами и стройными пальмами, и ещё тысячи лет они будут танцевать, а лица их будут охвачены желанием. Лица будут стареть, истлевать и возвращаться в землю, но выйдут из неё другие и заменят их. В мире всегда существует танцор с бесчисленными масками, бессмертный, которому всегда двадцать лет.

Юноша поднял руку, чтобы подкрутить усы, которых не было.

- Играй! - крикнул он снова. - Играй, Фанурио, милый, иначе пропаду!

Музыкант ударил по струнам, лира зазвучала, бубенцы зазвенели, юноша подпрыгнул, трижды дёрнул ногами высоко в воздухе и носками своих сапог подцепил белый платок с головы своего соседа, сельского полицейского Манолакаса.

- Браво, Сифакас! - кричали вокруг, а юные девушки затрепетали и опустили глаза. Но юноша уже плясал, молча, ни на кого не глядя, диковатый и строгий, прижав левую ладонь к тонкой и крепкой талии.

Вдруг танцы остановились, сюда бежал старый церковный сторож, Андрулио, с воздетыми к небу руками.

- Вдова! Вдова! Вдова! - кричал он срывающимся голосом.

Сельский полицейский Манолакас бросился первым, прервав танец. С площади видна была церковь, всё ещё украшенная миртом и лавром. Танцоры остановились, кровь прилила к головам, старики поднялись со скамеек. Фанурио положил лиру на колени, вытащил апрельскую розу из-за уха и вдохнул её аромат.

- Где же она, старина Андрулио? - кричали все, кипя яростью. - Где она?

- Там, в церкви, только что вошла, проклятая; она несла охапку цветов лимона.

- Пошли туда, ребята! - крикнул полицейский, бросившись первым.