Читать интересную книгу Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России - Шейла Фицпатрик

Это одна из черт советского патронажа, отличающая его от патронажа в России позднего имперского периода или в большинстве других современных обществ. Другая отличительная черта заключалась в том, что товаров и услуг в сталинский период хронически не хватало и партия-государство монопольно контролировало их распределение. И если кому-то не повезло иметь приличную квартиру в Москве, как мог он ее получить, не обращаясь к патрону? Если тяжело заболел ребенок, как иначе найти для него хорошего доктора и хорошую больницу? Если ты потерял работу или тебе по чьему-то произволу отказали в доступе в «закрытый» продовольственный магазин, как уладить дело без помощи патрона? Плохое функционирование советской правовой системы — еще одна черта сталинского общества, которая делала патронаж — так же как и его более скромный аналог, практику ходатайств — жизненной необходимостью.

Один из удивительных аспектов патронажа в сталинском обществе — его странные взаимоотношения с официальной идеологией. С одной стороны, патронско-клиентские отношения служили субъективным интересам бюрократического аппарата и потому, как правило, осуждались, а порой сурово карались как коррупция. С другой стороны, они же воплощали собой мотив человечности и семейственности, составлявший основу сталинского дискурса о правителях и народе{451}. Метафора семьи представляла весь Советский Союз одной семьей с отцом Сталиным, а от «семьи» до «семейства» (как неодобрительно назывались отношения политического патронажа) — всего лишь небольшой семантический шаг. Если Сталин был «отцом» и «благодетелем» своего народа, не становился ли он тем самым универсальным «патроном» советских граждан, связанным узами взаимной любви со своими клиентами? И разве все «вожди», местные и региональные, не выступали в роли благосклонных патронов населения, готовых откликаться на его нужды и спасать его от беды? Можно сказать, что патронско-клиентские отношения в повседневной действительности в глазах советских граждан как раз и претворяли эту риторику в жизнь, делали практику патронажа интуитивным доказательством идеологического постулата, что советский режим — благодетель народа.

ЧАСТЬ IV.

ДОНОСЫ

ГЛАВА 11.

СИГНАЛЫ СНИЗУ[156]

ДОНОС. Орудие борьбы буржуазно-черносотенной реакции против революционного движения — сообщение царскому или другому реакционному правительству о тайно готовящихся революционных выступлениях, о деятельности революционных организаций или отдельных революционеров. По доносу предателя царские жандармы разгромили подпольную большевистскую организацию. Фашисты, на основании доноса провокатора, бросили в тюрьму группу комсомольцев.

СИГНАЛ. 2. Предупреждение о чем-н. нежелательном, что может совершиться, предостережение (нов.). Большевистская партия требует чуткости к сигналам, идущим снизу, в порядке самокритики{452}.

Донос — добровольное сообщение властям о проступках других граждан — явление весьма неоднозначное. В некоторых обстоятельствах он может считаться примером гражданской доблести, продиктованным альтруистической заботой об общественном благе. Но чаще доносы рассматриваются как акты предательства, вызванные алчностью или злобой. Эта сложность и неоднозначность отражается в языке. В нем одновременно могут существовать два слова для обозначения этого понятия — одно нейтральное или положительное (французское «denonciation»; русское, сталинской эпохи, «сигнал»), другое уничижительное (французское «delation»; русское «донос»). Есть множество эвфемизмов, как, например, современное американское «whistle-blowing» («разоблачительство», буквально — «сигнал свистка»). Родственная доносу и почти всеми презираемая практика осведомительства — т. е. регулярные донесения за плату или иное вознаграждение — породила массу нелестных наименований в разговорной лексике.

Многих авторов занимал вопрос, как отличать «хороший» донос от «плохого». В издании «Британской энциклопедии» начала XX в. после рассуждений о моральном статусе обычая публичного обвинения в Древнем Риме (деляции) следует вывод, что главное различие заключается в личной заинтересованности или незаинтересованности обвинителя: «Пока [деляция] совершалась по патриотическим и бескорыстным мотивам… [ее] эффект был благотворен, но с тех пор, как стал действовать принцип вознаграждения, это было уже не так»{453}. Энциклопедия Дидро предлагала более сложную классификацию в зависимости от намерения: «Можно сказать, что доносчик — продажный человек, обвинитель — разгневанный человек, обличитель — возмущенный человек». Там же отмечалось: «Все трое равно отвратительны в глазах людей»{454}.

В двадцатом столетии донос меньше привлекал внимание мыслителей, чем в восемнадцатом. В англоязычных странах о нем обычно говорили в контексте тоталитаризма и с чувством морального превосходства, весьма напоминающим прежнюю традиционную либерально-протестантскую англосаксонскую манеру писать об инквизиции{455}. Однако донос — повседневное явление в любом обществе, варьирующееся только по типу, фактору видимости (степени признания и проблемности этой практики) и широте охвата. Советский Союз 1930-х гг., где более чем зримо и в широчайших масштабах процветало доносительство самых разных типов, предоставляет в этом плане богатый, но отнюдь не уникальный материал для исследования.

Традиция доносительства укоренилась в России задолго до того, как большевики захватили власть в 1917 г.{456} Большевики и другие русские революционеры эту традицию презирали и считали наследием прогнившего старого режима, так же как когда-то их братья по духу в годы Французской революции. Но вместе с тем и большевики, и якобинцы быстро поняли, что революционный донос — дело нужное и славное. Ввиду опасности контрреволюции граждан надлежало поощрять доносить на врагов, шпионов и заговорщиков. В рядах самой революционной партии доносы на ренегатов и двурушников были долгом каждого ее члена, гарантией ее чистоты и незапятнанности, от которых зависела революция. Большевики, в отличие от якобинцев, не философствовали о принципах доносительства, но инстинктивно усвоили его практику, как многие и многие годы делала любая другая секта революционных или религиозных энтузиастов{457}. В сообществе святых не может быть секретов.

Со временем эта практика приняла рутинный характер. Забота большевистской партии о чистоте институционализировалась в периодические партийные «чистки» 1920-1930-х гг., в ходе которых каждый член партии должен был публично рассказывать о себе и отвечать на вопросы, критику обвинения. В данном ритуале запечатлелся обычай коммунистов доносить друг на друга, впрочем, он существовал и независимо от чисток.

Что касается доносительства в народе, режим активно поощрял доносы граждан на злоупотребления должностных лиц. Это расценивалось как своего рода народный контроль над бюрократией, некая форма демократического политического участия. Одним из ее институциональных плодов стала рабоче-крестьянская инспекция, так сильно занимавшая мысли Ленина в последние годы жизни. Другим — рекрутирование газетами добровольных внештатных корреспондентов среди рабочих и крестьян, призванных служить «глазами и ушами советской власти», сообщая о злоупотреблениях ее представителей на местах и следя за деятельностью классовых врагов, кулаков и священников. Третьим — институт «самокритики» на предприятиях, побуждающий рабочих высказывать свои претензии, обличать проступки и некомпететнтность управленцев и специалистов[157].

Доносы как социальную практику в значительной мере стимулировало в конце 1920-х гг. решение советской власти экспроприировать, депортировать и карать иным образом целые категории классовых врагов. Таких врагов, старавшихся скрыть свое лицо, следовало «разоблачать», и донос составлял важную часть этого процесса. Через несколько лет доносительство обрело своего официального героя и мученика в лице Павлика Морозова, юного пионера (во всяком случае так его называли), донесшего на собственного отца, который обманывал советскую власть, утаивая хлеб, и убитого за это родственниками. Более пятидесяти лет, пока в горбачевскую эпоху его памятники не свалили (в буквальном смысле) негодующие граждане, Павлик оставался примером доблестного советского мальчика, поставившего общественные интересы выше личных и семейных привязанностей{458}.

Большой террор 1937-1938 гг. дал новый импульс народному доносительству, поскольку граждан усиленно призывали высматривать шпионов и саботажников и разоблачать затаившихся «врагов народа» — этот термин в первую очередь означал опальных начальников-коммунистов. Вскоре доносы хлынули таким потоком, что их пагубные последствия для эффективности работы государственного аппарата и промышленной производительности начали тревожить партийных лидеров, и те ополчились на «ложные доносы», имея в виду обвинения откровенно вздорные, необоснованные или вместо общественного блага служившие личным интересам доносчиков. Следует, впрочем, отметить, что доносы граждан представляли собой лишь один из источников «компрометирующей информации», говоря советским языком[158]. Советские органы внутренних дел были весьма крупной организацией, располагали сетью постоянных осведомителей (секретных сотрудников) и, кроме того, значительную долю материала, используемого против «врагов народа», добывали на допросах заключенных и тех, кто еще оставался на свободе.