(обратился за 125 000 в казну. –
Р.С.) для очистки совести, дабы не упрекать себя, что я пренебрёг [каким-либо] способом, [который был в моей власти], который вывел бы меня из затруднения и обеспечил бы моё состояние…» Далее поэт приводил доказательства того, что назначенные ему 5000 рублей, составляющие ежегодные процентные поступления с капитала в 125 тысяч, являются слабой помощью в городе, где он тратит около 25 000 в год.
Заметка «О Дурове» стала надгробием для проекта, лишённого почвы. Незадачливому прожектёру Дурову поэт посвятил слова: «…нельзя было придумать несообразности и нелепости, о которых бы Дуров уже не подумал»620. Вежливое письмо Дурову от 16 июня 1835 г. поэт завершил иронической фразой: «Жалею, что изо 100 000 способов достать 100 000 рублей ни один ещё вами с успехом, кажется, не употреблён. Но деньги – дело наживное. Главное, были бы мы живы»621. В этом нечаянном «мы» и тривиальной концовке слышалась насмешка Пушкина над самим собой.
Черновик письма Бенкендорфу с проектом займа не был перебелён и не попал в III Отделение.
Тяжкий крест
Столичная жизнь требовала затрат, которые превосходили доходы поэта, и ему постоянно приходилось думать о способах раздобыть деньги.
В 1835 г. поэт, оказавшись в безвыходном финансовом положении, вернулся к планам издания газеты. Он не скрывал отвращения к профессии журналиста, но не видел иного для себя выхода. «Газета, – писал он, – предприятие чисто торговое – сразу дала бы мне способ получить от 30 до 40 тысяч дохода»622. Весной 1835 г. Пушкин писал, адресуясь к Бенкендорфу: «…я хотел бы быть издателем газеты, во всём сходной с „Северной Пчелой“»623. Письмо не было отправлено главе III Отделения. Но 16 апреля 1835 г. проситель имел личное свидание с Бенкендорфом. Царь отклонил ходатайство Пушкина. «Теперь, когда проект мой не получил одобрения Его Величества, – писал Пушкин по этому поводу, – я признаюсь, что с меня снято тяжёлое бремя»624.
Потерпев неудачу с газетой – городским «торговым» предприятием, Пушкин стал думать о переезде на несколько лет в деревню. Такой переезд избавил бы семью от расходов, связанных с жизнью в столице, позволил бы упорядочить дела в имении, а главное, создать условия для литературного труда.
В мае 1835 г. поэт писал мужу своей сестры Павлищеву: «У меня у самого семейство и дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия»625.
Время надежд минуло. Пушкин мог произнести вслед за персонажем «Скупого рыцаря»:
…О, бедность, бедность!
Как унижает сердце нам она!
В 1831–1832 гг. поэт согласился принять должность придворного историографа. До той поры поэзия всецело поглощала его помыслы и чувства. Теперь ему предстояло заняться историческими изысканиями в духе Карамзина.
Сочинения Карамзина оставались образцом в глазах русского правительства. К тридцати семи годам Карамзин достиг больших успехов на литературном поприще. Но на пороге наполеоновских войн писатель принял решение, круто переменившее весь ход его жизни. Он взялся за составление «Истории государства Российского». На протяжении 1816–1824 гг. Карамзин опубликовал 11 томов Истории. Они были раскуплены мгновенно и немедленно переизданы. Образованное общество обратилось к истории, чтобы глубже понять и объяснить то, что произошло на его глазах. Прошлое воспринималось сквозь призму настоящего. Настоящим же была победа в войне с Наполеоном. Великие испытания пробудили в обществе патриотические настроения. «История государства Российского» открыла для русских читателей историю Отечества. «Древняя Россия, – напишет позднее Пушкин, – казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом. Несколько времени ни о чём ином не говорили». В отличие от Карамзина, Пушкин уже не мог выступить в роли открывателя российской истории.
Карамзин довёл изложение до времени Смуты начала XVII в. Пушкину предстояла несравненно более трудная задача – написать историю истекшего столетия. И сам поэт, и большинство его читателей родились на исходе этого столетия. В истории XVIII столетия прошлое тесно переплеталось с настоящим.
По заказу сестры императора Александра I Карамзин написал «Записку о древней и новой России». В ней он дал обзор русской истории, уделив особое внимание XVIII веку. Не заботясь о реакции августейшей читательницы и императора, Карамзин с полной откровенностью выразил своё отношение к вредной стороне блестящего царствования Петра I, «к вредным следствиям петровской системы». «Мы стали гражданами мира, – писал историограф, – но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виню Петра». Сурово критикуя меры властей, Карамзин твёрдо отстаивал устои самодержавно-крепостнического строя. Своей благонамеренностью и прямотой историк снискал доверие и дружбу Александра I. Однако все попытки историографа открыть глаза монарху на истинное положение дел не дали результатов. «Записка о древней и новой России» осталась первой русской секретной историей, не разрешённой к публикации. Император стал обращаться к честному Карамзину за советами, но большей частью не следовал им626.
Александр Сергеевич принял должность историографа, вовсе не помышляя о том, чтобы отказаться от поэтического творчества. Он согласился исполнить царское поручение вследствие многих причин. Во-первых, Пётр и его деяния всегда интересовали его. Во-вторых, он питал надежду на то, что Николай I может двинуться по пути пращура. В-третьих, его семья остро нуждалась в постоянном заработке.
Карамзин был одарён талантом, Пушкин обладал универсальностью гения. Двухлетняя работа в архивах многое прояснила и показала в ином свете. От прежнего преклонения перед личностью Петра I не осталось следа. Более трезвым стал взгляд на Николая. 21 мая 1834 г. в дневнике поэта появилась запись о беседе в доме у Смирновых. Кто-то из присутствующих сказал об императоре: «В нём много от прапорщика и немного от Петра Великого»627. Действительно ли поэт записал чужую речь или фразу произнёс он сам? Ответить на этот вопрос трудно.
Первоначально Пушкин предполагал быстро выпустить первый том «Истории Петра». Просидев два года над архивными документами, он писал жене 26 мая 1834 г.: «…скопляю матерьялы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник…» Две недели спустя он уточнил: «Пётр 1-ый идёт; того и гляди напечатаю 1-ый том к зиме»628.
В феврале 1835 г. Пушкин записал в своём дневнике: «С января очень я занят Петром»629. После того как поправки высочайшего цензора приостановили публикацию «Медного всадника», Александр Сергеевич получил доказательства того, что государь не позволит опубликовать труд о Петре, если этот труд не будет совпадать с его собственными оценками.
Пушкин потратил бездну труда, но том о Петре не увидел света ни в ближайшую зиму, ни два с половиной года спустя. «История Петра» не шла с пера.