Читать интересную книгу История абдеритов - Кристоф Виланд

Физигнат предстал перед Советом во всем бесстыдстве сикофанта, вполне уверенный, что его слушателями будут абдериты, и начал так:

Благородные, почтенные, мудрые и полномочные члены Совета четырехсот!

Если когда-нибудь и проявлялось во всем своем блеске превосходство государственного устройства нашей республики и если я когда-либо и появлялся перед вами с гордым сознанием того, что значит быть гражданином Абдеры, то это как раз случилось в сей великий торжественный день, когда перед этим достопочтенным высочайшим судилищем, перед этим полным ожидания и живого участия множеством народа, перед огромным стечением иностранцев, привлеченных сюда молвой о необычайном зрелище, должна решиться тяжба, которая в менее свободном, менее хорошо устроенном государстве, даже в Фивах, Афинах, Спарте, не была бы сочтена столь важной, чтобы занять, хотя бы на минуту, гордых блюстителей общественного блага. Благородная, достохвальная, трижды счастливая Абдера! Лишь ты одна наслаждаешься безопасностью и свободой под охраной законов, для которых священны даже самые маловажные, самые сомнительные и самые запутанные права граждан, ты одна наслаждаешься безопасностью и свободой, лишь тень которых существует в других республиках, как бы ни кичилось их патриотическое тщеславие своими прочими преимуществами!

Скажите мне, в какой другой республике тяжба между простым гражданином и беднейшим человеком из народа, тяжба из-за каких-то двух-трех драхм, тяжба из-за предмета, столь незначительного, что законы о собственности, кажется, даже забыли его упомянуть, тяжба из-за того, что, по мнению иного тонкого диалектика,[317] не заслуживало бы и названия вещи, короче, распря из-за тени осла могла бы стать предметом всеобщего интереса, делом каждого и, следовательно, если так можно выразиться, как бы делом всего государства? В какой другой республике законы о собственности настолько точно определены, настолько гарантируются взаимные jura vel quasi[318] граждан от произвола служебных лиц, а самые маловажные притязания или требования беднейшего человека в глазах властей столь важны и значительны, что даже высшее судилище республики не считает ниже своего достоинства торжественно собраться и вынести приговор по поводу сомнительного права на ослиную тень? Горе тому человеку, который при этих словах с неудовольствием вздернет нос и, руководствуясь глупыми детскими понятиями о великом и незначительном, с безрассудной насмешкой будет взирать на то, что составляет высшую честь нашего правосудия, славу наших властей, торжество абдеритства и каждого доброго гражданина! Горе тому человеку, – я повторяю это дважды и трижды, – который не в состоянии это почувствовать! И благо республике, для которой и ослиная тень ни в коем случае не является мелочью, коль скоро заходит речь о гражданской справедливости, о сомнениях относительно понятий «мое» и «твое», составляющих опору всякой безопасности граждан!

Но если я, с одной стороны, с пылом патриота, со всей справедливой гордостью истинного абдерита чувствую и признаю, что эта тяжба явится для грядущего потомства не только блестящим свидетельством превосходного управления нашей республикой, но равно также беспристрастного постоянства и неусыпной заботы, с которыми наше славное правительство удерживает в своей деснице весы Справедливости; то, с другой стороны, я вынужден немало скорбеть и об утрате той прямодушной простоты наших предков, об исчезновении того гражданского и доброжелательного образа мыслей, той взаимной услужливости, которая способна добровольно из любви и дружбы или, во всяком случае, из желания мира поступиться чем-то в своих безусловных личных правах! Короче, как вынужден скорбеть я об упадке наших добрых старых абдерских нравов, ибо этот упадок является единственным источником недостойной, постыдной тяжбы, завладевшей нами! Могу ли я без стыда говорить об этом? О ты, некогда столь славная честность наших добрых праотцев, куда ты исчезла? И абдерские граждане, готовые прежде в любом случае из преданности к отечеству и добрососедской дружбы делить друг с другом и радость, стали теперь такими своекорыстными, такими скупыми и недружелюбными, – да что я говорю! – бесчеловечными, что отказывают своему ближнему даже в тени!

Но простите мне, дорогие сограждане… Я ошибся в выражении… Простите мне мое неумышленное оскорбление! Тот, кто оказался способен на такой низкий, грубый, варварский образ мыслей, то не наш соотечественник! Он просто терпимый нами житель, клиент храма Ясона, человек из подонков черни, от которого нечего было ждать лучшего, судя по его рождению, воспитанию и образу жизни, короче, погонщик ослов, не имеющий ничего общего с нами, кроме того, что он дышит одним воздухом с нами и ходит по той же земле, что и мы, но ведь это роднит нас и с самыми дикими народами гиперборейской пустыни.[319] Его позор клеймит лишь его одного, нас он не может затронуть. Абдерского гражданина, я осмеливаюсь это утверждать, никогда бы не обвинили в таком преступлении!

Но, возможно, я называю этот поступок слишком строгим именем? Станьте на место Струтиона, прошу вас,…и почувствуйте!

Он путешествовал по своим делам из Абдеры в Геранию, по делам своего благородного искусства, которое стремится уменьшить страдания ближнего. Выдался один из самых душных летних дней. Жестокая солнечная жара, казалось, превратила весь горизонт в жерло пылающей печи. Ни облачка, которое могло бы прикрыть палящие лучи, ни ветерка, который мог бы освежить изнывающего путника. Солнце пекло голову, высасывало кровь из его жил и мозг из его костей. Истомившийся, с пересохшим ртом, с печальными очами, ослепленными жаром и солнечным сиянием, озирается он в поисках тенистого места, какого-либо сочувствующего ему деревца, под тенью которого он мог бы отдохнуть, подышать свежим воздухом и на минуту обезопасить себя от раскаленных стрел неумолимого Аполлона.[320] Напрасно! Ведь вам всем известна дорога из Абдеры в Геранию. Два часа – к стыду всей Фракии! – и ни одного дерева, ни одного кустика, которые обрадовали бы взор путника или защитили бы его от полуденного солнца – кругом одни пашни! Бедный Струтион сваливается, наконец, со своего животного. Природа более не выдержала… Он останавливает осла и садится в его тень… Слабая, жалкая возможность отдыха! Но как бы мизерна она ни была, это все же лучше, чем ничего!

И каким чудовищем должен быть тот бесчувственный человек, человек с каменным сердцем, который в подобных обстоятельствах отказывает страждущему собрату в тени осла? Разве можно было бы поверить, что такой человек существует, если бы мы только не увидали его собственными глазами? Но вот, он здесь перед вами, и – что еще хуже, чем сам его поступок, – он добровольно признается в нем, даже, кажется, гордится своим позором. И, стремясь превзойти любого из потомков в бесстыжей наглости, он зашел так далеко, что, будучи уже осужден почтенным городским судом первой инстанции, осмеливается утверждать даже перед этим высочайшим судилищем четырехсот, что он прав. «Я не отказал ему в ослиной тени, – утверждает он, – хотя по строгой справедливости я не был обязан разрешать ему сидеть там. Я только требовал законного вознаграждения за то, что отдав ему внаймы осла, предоставил ему также и тень, которую не сдавал ему». Жалкая, позорная отговорка! Что же можно подумать о человеке, который запретил бы истомленному путнику посидеть бесплатно в тени его дерева? Или, как бы мы назвали того, кто запретил бы умирающему от жажды чужестранцу насладиться водой из своего ручья?

Припомните, мужи Абдеры, что именно в этом и только в этом заключалось преступление ликийских крестьян, Зa подобную же бесчеловечность к Латоне и ее детям отомстил этим несчастным отец богов и людей и превратил их, для устрашения потомков, в лягушек. Ужасное чудо, память о котором живо сохраняется и как бы ежедневно возобновляется среди нас в священной роще и в пруду Латоны, достопочтенной покровительницы нашего города! И ты, Антракс, житель города, в котором это ужасное свидетельство гнева богов за бесчеловечность сделалось предметом всеобщей веры и религиозного поклонения, ты не страшишься навлечь на себя месть таким же преступлением?

Однако ты настаиваешь на своем праве собственности. «Кто пользуется своим правом, – говоришь ты, – тот никому не причиняет несправедливости. Я обязан другому человеку столько же, сколько и он мне. Если осел – моя собственность, то и его тень принадлежит мне». Разве ты этого не утверждал? И ты надеешься или твой хитроумный и красноречивый поверенный, в чьи руки ты препоручил самое гнусное дело, когда-либо рассматривавшееся судом богов или людей, надеется настолько усыпить наш рассудок волшебством своего красноречия или опутать его паутиной софистических ложных доводов, чтобы мы согласились считать тень за нечто реальное, не говоря уже о том, чтобы считать ее за вещь, на которую каждый имеет право прямого и исключительного владения?