Читать интересную книгу Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

— Что случилось? — спросил я, выходя из терпения. — Могу я узнать, что случилось?

— Ох! — ответила Луиза, еще раз облегченно вздохнув. — Слава тебе Господи!.. Понимаешь, мне приснился сон. Ужасный сон… Я проснулась с таким сердцебиением… И просто не могла не…

— Да что такое? Это уже второй звонок за ночь. Что происходит, черт побери?

— Прости меня, пожалуйста… Ты знаешь, какая я впечатлительная… Иди спать, иди, я не хочу, чтобы ты из-за меня еще простудился… Привет. — Связь прервалась.

Я так и стоял с трубкой в руках, в тишине. Мебель, хоть ее освещала самая обыкновенная электрическая лампа, выглядела как-то странно. Словно человек, который собирался что-то сказать, вдруг спохватывается; мысль его остается невысказанной, и мы так ничего и не узнаем. Все дело, наверное, в самой ночи: в сущности, мы знаем лишь очень малую ее часть, а остальное огромно и таинственно, и в тех редчайших случаях, когда мы туда попадаем, нас все пугает.

Какая, однако, тишина, какой покой; этот почти что гробовой сон городских домов гораздо более глубок и глух, чем ночное безмолвие сельской местности. Но почему все же мне позвонили эти двое? Может, до них дошло какое-то касающееся меня известие? Известие о том, что мне грозит несчастье? Или все дело в предчувствиях, нехороших снах?

Глупости. Я нырнул в постель, с радостью ощутив ее тепло. Погасил свет. Улегся ничком, в своей любимой позе.

И в тот же момент позвонили в дверь. Настойчиво. Дважды. Звук этот ударил меня прямо в спину и отозвался во всех позвонках. Значит, что-то все же со мной случилось или должно случиться, и, судя по столь позднему времени, что-то недоброе, да, наверняка что-то недоброе, зловещее…

Сердце у меня бешено колотилось. Я опять зажег свет, но только в комнате, а в прихожей из осторожности зажигать не стал: как знать, вдруг через какую-нибудь малюсенькую щелочку в двери меня могут увидеть?

— Кто там? — спросил я, стараясь придать своему голосу твердость, но вопрос почему-то прозвучал жалобно, вяло, нелепо. — Кто там? — спросил я снова.

Никакого ответа.

Как можно осторожнее, не зажигая света, я приблизился к двери и, наклонившись, глянул в крошечную, почти незаметную дырочку, через которую все же можно было разглядеть, что делается снаружи. Площадка была пуста, и никаких движущихся теней я на ней не заметил. На лестнице, как всегда, горел слабый, тусклый, мертвенный свет, от которого люди, возвращающиеся вечером домой, как-то особенно чувствуют на своих плечах весь гнет жизни.

— Кто там? — спросил я в третий раз.

Ничего. Но вот послышался какой-то шум. Он шел не из-за двери, не с площадки и не с ближайших лестничных маршей, а снизу, должно быть, из подвала, и все здание от него вибрировало. Так бывает, когда по тесному проходу волокут что-то очень тяжелое, волокут с предельным напряжением сил. Действительно, что-то волокли. И еще в этом звуке слышался — Господи помилуй! — протяжный, невыносимый для уха скрип — так бывает, когда надламывается балка или щипцами выдергивают зуб.

Я не мог понять, что там такое, но сразу же догадался, что это то самое, из-за чего мне звонили по телефону и в дверь глухой и таинственной ночной порой!

Скрежещущий, надрывающий душу звук накатывал волнами, постепенно становясь все громче, словно эту непонятную вещь поднимали вверх. И тут я услышал доносившийся с лестницы непрерывный, хотя и приглушенный гомон. Я не удержался, потихоньку отодвинул цепочку и, приоткрыв дверь, выглянул наружу.

На лестнице (я видел всего два марша) было полно народу. В халатах и пижамах, кое-кто даже босиком, соседи высыпали из квартир и, перегнувшись через перила, в тревожном ожидании смотрели вниз. Я заметил, что все смертельно бледны и стоят неподвижно, словно страх парализовал их.

— Эй, эй! — позвал я через щель, не осмеливаясь выйти на площадку в пижаме.

Синьора Арунда с шестого этажа (она даже не успела снять бигуди) обернулась и посмотрела на меня с укоризной.

— Что там такое? — спросил я шепотом. (Почему бы не спросить громко — ведь никто не спал?)

— Тссс! — откликнулась она тихонько, с беспредельным отчаянием в голосе (представьте себе больного, которому врач сообщил, что у него рак). — Там атомная бомба! — И указала пальцем вниз, на первый этаж.

— Как это — атомная бомба?

— Она уже здесь… Ее втаскивают в дом… Это для нас, для нас… Идите сюда, смотрите.

Поборов неловкость, я вышел на площадку; протиснувшись между двумя незнакомыми типами, я глянул вниз и вроде бы рассмотрел какой-то черный, похожий на огромный ящик предмет, вокруг которого суетились с рычагами и веревками в руках люди в синих комбинезонах.

— Это она? — спросил я.

— Ну да, а то что же? — ответил какой-то грубиян, стоявший рядом со мной. Потом, словно желая загладить свою резкость, добавил: — Говорят, дородная.

Кто-то отрывисто, невесело хихикнул:

— Какая, к черту, дородная! Водородная, водородная. Последней модели, прах их побери! Это ж надо было — из миллиардов людей, живущих на земле, выбрать нас, прислать ее именно нам, на улицу Сан-Джулиано, восемь!

Когда первое, леденящее душу потрясение немного улеглось, ропот столпившихся на лестнице людей стал более взволнованным и громким. Я уже различал отдельные голоса, сдерживаемые рыдания женщин, проклятья, вздохи. Какой-то мужчина, не старше тридцати лет, безутешно плакал, изо всей силы топая правой ногой о ступеньку.

— Это несправедливо! — твердил он. — Я здесь случайно!.. Я проездом!.. Я ни при чем!.. Завтра мне уезжать!..

Слушать его причитания было невыносимо.

— А я вот завтра, — резко бросил ему синьор лет пятидесяти, если не ошибаюсь, адвокат с девятого этажа, — а я завтра должен был есть жаркое. Понятно? Жаркое! А теперь придется обойтись без него. Так-то!

Какая-то женщина совсем потеряла голову: схватила меня за руку и стала трясти.

— Вы только посмотрите на них, посмотрите, — говорила она тихо, показывая на двух ребятишек, стоявших с ней рядом. — Посмотрите на моих ангелочков! Как же так можно? Разве Бог может допустить такое?

Я не знал, что ей ответить. Мне было холодно.

Зловещий грохот продолжался. Как видно, им там, с ящиком, удалось основательно продвинуться вперед. Я опять посмотрел вниз. Проклятый предмет попал в конус света от лампочки. Стало видно, что он выкрашен в темно-синий цвет и весь пестрит надписями и наклейками. Чтобы видеть лучше, люди свешивались через перила, рискуя сорваться в пролет. До меня доносились обрывки фраз:

— А когда она взорвется? Этой ночью?.. Марио-о-о, Марио-о-о! Ты разбудил Марио?..

— Джиза, у тебя есть грелка?..

— Дети, дети мои!..

— Ты ему позвонил? Говорю тебе, позвони! Вот увидишь, он сможет что-нибудь сделать…

— Это абсурд, дорогой мой синьор, только мы…

— А кто вам сказал, что только мы? Откуда вы знаете?..

— Беппе, Беппе, обними меня, умоляю, обними же меня!..

И молитвы, жалобы, причитания. Одна женщина держала в руке погасшую свечку.

Вдруг по лестнице зазмеилась какая-то весть. Это можно было понять по взволнованным репликам, передававшимся все выше, с этажа на этаж. Весть хорошая, если судить по оживлению, которое сразу же овладевало услышавшими ее людьми.

— Что там? Что такое? — нетерпеливо спрашивали сверху.

Наконец ее отголоски донеслись и до нас, на седьмой этаж.

— Там указаны адрес и имя, — сказал кто-то.

— Как — имя?

— Да, имя человека, которому предназначается бомба… Бомба-то, оказывается, персональная, понимаешь? Не для всего дома, не для всего дома, а только для одного человека… не для всего дома! — Люди словно ополоумели от радости, смеялись, обнимались, целовались.

Потом внезапная тревога заглушила восторги. Каждый подумал о себе, все стали с испугом спрашивать о чем-то друг друга, на лестнице поднялся невообразимый галдеж:

— Какая там фамилия? Никак не прочтут…

— Да нет, прочитали… Какая-то иностранная. — (Все сразу же подумали о докторе Штратце, дантисте с бельэтажа.) Хотя нет, итальянская… Как вы говорите? Как, как? Начинается на Т… Нет-нет, на Б — как Бергамо… А дальше, дальше? Вторая буква какая? Вы сказали, У? У, как Удине?

Все смотрели на меня. Никогда не думал, что дикая, животная радость может так исказить человеческие лица. Кто-то не выдержал и разразился смехом, перешедшим в надсадный кашель. Смеялся старик Меркалли, тот, что занимается распродажей ковров с аукциона. Я все понял. Ящик с заключенным в нем адом предназначался мне; это был личный дар мне, мне одному. Остальные могли считать себя вне опасности.

Что оставалось делать? Я отступил к своей двери. Соседи не сводили с меня глаз. Там, внизу, зловещее поскрипывание огромного ящика, который медленно и осторожно поднимали по лестнице, неожиданно слилось со звуками аккордеона. Я узнал мотив песенки «La vie en rose».[23]