– А автокатастрофу сыграть на электрогитаре сумеешь?
– Ну да, это я сумею, – сказал он без заминки и согласился мне аккомпанировать. Пришел на Двадцать третью со своим “Мелоди-мейкером” и маленьким усилителем “Фендер”. Я декламировала стихи, он подыгрывал.
Вечер был назначен на 10 февраля 1971 года. Для флаера Джуди Линн сфотографировала нас с Джерардом вдвоем: стоим у дверей “Челси”, улыбаемся. Я навела справки, не связаны ли с 10 февраля какие-нибудь знамения. Узнала: это день рождения Бертольда Брехта. Плюс полнолуние. Два благоприятных знака. Ради Брехта я решила начать вечер с исполнения “Mack the Knife”. Ленни аккомпанировал.
Это был всем вечерам вечер. Слушать Джерарда Малангу – харизматичного поэта и перформансиста – собрались чуть ли не все сливки круга Уорхола: от Лу Рида до Рене Рикара. Пришла Бригид Берлин. Пришел сам Энди. Поболеть за Ленни явилась его компания: Лиллиан Роксон, Ричард и Лайза Робинсон, Ричард Мельцер, Рони Хоффман, Сэнди Перлман. Была и делегация “Челси”, в том числе Пегги, Гарри, Мэтью и Сэнди Дейли. Поэты – Джон Джиорно, Джо Брейнард, Энни Пауэлл и Бернадетта Майер. Тодд Рандгрен привел мисс Кристин из группы GTO. Грегори беспокойно ерзал на своем месте у прохода – не терпелось узнать, что это я задумала. Вошел Роберт, с ним Дэвид, они уселись в середине первого ряда. Сэм перевешивался через перила балкона, подзуживал меня. Воздух был наэлектризован.
Энн Уолдмен нас представила. Меня штырило по полной. Свое выступление я посвятила преступникам – от Каина до Жана Жене. Выбрала, например, стихотворение “Клятва” (“Oath”), которое начиналось словами: “Христос умер за чьи-то грехи / Но не за мои”, и постепенно перешла от него к “Пожару, возникшему без причины” (“Fire of Unknown Origin”). Для Роберта прочитала “Заусенец дьявола” (“The Devil Has a Hangnail”), для Энни – “Наплачь мне реку” (“Cry Me a River”). К песенной форме был всего ближе “Блюз о том, как повесить картину” (“Picture Hanging Blues”) – стихотворение с рефреном, написанное от лица подруги Джесса Джеймса[105]. Закончили мы “Балладой плохого парня” (“Ballad of a Bad Boy”) под аккомпанемент гитары Ленни: мощный ритм, электрический фидбэк. Под сводами Святого Марка электрогитара звучала впервые: аплодисменты смешались со свистом. Некоторые возмущались: как можно, в святом храме поэзии? Зато Грегори ликовал.
Иногда в зале точно гром гремел. Для выступления я задействовала все свои запасы затаенной спеси. Адреналин ударил мне в голову, и после вечера я повела себя как заносчивый молодой петух. Не поблагодарила ни Роберта, ни Джерарда. Не стала вести светские беседы с людьми из их компаний. Просто улизнула вместе с Сэмом, и мы поужинали омаром с текилой.
Итак, я получила свой вечер, и там было здорово, но я рассудила: самое лучшее – взглянуть на это событие философски и позабыть о нем. Просто не знала, что делать с этим опытом.
Я знала, что уязвила Роберта своим поведением. Но он все равно гордился мной в открытую. Как ни крути, я открыла в себе нечто совершенно неожиданное и должна была как-то с этим разобраться. Сама толком не понимала, какое отношение эта новая грань моей личности имеет к искусству.
После вечера на меня посыпалась лавина предложений. Журнал “Крим” согласился опубликовать цикл моих стихов, меня приглашали выступать в Лондон и Филадельфию, выпустить сборник в стиле “народных изданий” в издательстве “Миддл-Эрс букс”, зашла речь о контракте на запись диска на “Блу скай рекордз” Стива Пола. Поначалу мне это льстило, потом возникло чувство неловкости. Реакция была несоразмерно-восторженная – почище, чем когда-то на мою стрижку под Ричардса.
Я почувствовала: успех пришел слишком легко. Роберту ничто так легко не давалось. И поэтам, перед которыми я преклонялась, тоже. Я решила дать задний ход. Отказалась от контракта на диск, но из “Скрибнерз” перешла работать к Стиву Полу, секретаршей на все руки. Платили мне чуть больше, чувствовала я себя чуть свободнее, вот только Стив допытывался, отчего это я предпочла готовить ему ланч и чистить птичьи клетки вместо записи пластинок. На деле я не считала, что рождена чистить клетки, но интуиция мне подсказывала: заключать контракт на пластинку было бы нечестно. Мне вспомнилось то, что я уяснила из книги Мэри Сандоз “Неистовый Конь: странный человек из племени оглала”. Неистовый Конь верил, что победа останется за ним, если после сражения он сразу ускачет и не будет подбирать трофеи – иначе его разгромят. На ушах своих лошадей он сделал татуировки в виде молний, чтобы в пылу битвы они напоминали ему это правило. Я пыталась применять этот урок в своей жизни: остерегалась брать трофеи, не принадлежавшие мне по праву.
И решила: сделаю себе такую же татуировку. Сидела в холле “Челси”, рисовала в блокноте разные варианты молний. И тут вошла необычная женщина: встрепанные рыжие волосы, живая лиса на плече, лицо покрыто тонкими линиями татуировок. Меня осенило: если убрать татуировки, обнаружится лицо Вали, девушки с обложки “Любви на левом берегу”. Ее портрет давно прижился на моей стене.
Я без предисловий спросила ее, согласится ли она сделать татуировку на моем колене. Она пристально взглянула на меня и молча, без единого слова, кивнула в знак согласия. Через несколько дней мы уговорились, что она сделает мне татуировку в комнате Сэнди Дейли, а Сэнди заснимет процесс на кинопленку, совсем как было с пирсингом Роберта. Казалось, теперь пришел мой черед пройти инициацию.
Я хотела проделать все без зрителей, но Сэм напросился. Приспособления у Вали были примитивные: длинная швейная игла, которую она облизала языком, свечка, чернильница с чернилами цвета индиго. Я решила держаться стоически. Не проронила ни звука, пока Вали накалывала мне на колено молнию. Когда моя татуировка была готова, Сэм попросил обработать его левую руку. Вали много раз тыкала иглой в место между большим и указательным пальцем, пока не проявился полумесяц.
Как-то утром Сэм спросил, где моя гитара, а я сказала, что подарила ее Кимберли, моей самой младшей сестре. После обеда он повел меня в гитарный магазин в Виллидже. На стене, точно в каком-нибудь ломбарде, висели акустические гитары, но сварливый хозяин, казалось, не желал расстаться ни с одной.
– Выбирай, какая понравится, – велел мне Сэм. Мы пересмотрели много “Мартинов”, в том числе очень красивые, с перламутровой инкрустацией, но мое внимание привлек потертый черный “Гибсон”, модель 1931 года, времени Великой депрессии. Нижняя дека заклеена после трещины, колки заржавели. Но чем-то эта гитара пленила мое сердце. Я подумала: она так выглядит, что никому не понравится, кроме меня.