Читать интересную книгу Дитя Ковчега - Лиз Дженсен

– Вот. За'мись. – Тыча деревянной лопаточкой юнца, sous-sous-sous-chef,[117] Жак-Ив Кабийо указывает ему на дымящийся бульон и принимается мерить шагами кухню, в энный раз обдумывая планы на Банкет. Нужно приготовить замок из меренги – для него потребуется пятьдесят дюжин яиц. Будет тысяча угрей в желе. Кадка паштета из мангуста. Пять тысяч устриц. Отварная африканская ласка. Целое поле клубники – в глазури, разложенной порциями в формочки. Жареный на рашпере дельфин. Самый огромный фруктовый салат, когда-либо виденный в цивилизованном мире. Мусс из шакала à la triomphe.[118] Кошка-кебаб. Пятнадцать сотен порций amuse-gueules из фарша зебры и coulis de tomates.[119]

Не говоря уже о Механической Бомбе. Великолепный футляр коей устанавливают, пока мы говорим.

– Шуть-шуть левее! – распоряжается Кабийо, в предвкушении потирая руки.

– Да, сэр!

– Тепегь немного пгавее!

– Сказано – сделано, сэр!

– А тепегь – ТОЛКАЙ!

Здоровенный sous-chef[120] вздымает волосатые руки, и гигантская раковина – диаметром в добрые пятнадцать футов – опасно покачивается и наконец опрокидывается в предписанное горизонтальное положение на специальную тележку. Жак-Ив Кабийо осматривает раковину – огромную непоколебимую чашу из кальциевых отложений – критичным взглядом знатока. Ходят слухи, что раковина некогда хранила жемчужину столь необычную, что ее припрятали в тайной жемчужной комнате, ключ от которой имеется лишь у Королевской Бегемотицы. Но Кабийо плевать на жемчужину. Его волнует только раковина – и ее безопасное размещение на тележке.

Почему, дорогой читатель?

Потому что она должна стать частью его величайшего шедевра современного кулинарного искусства – работы настолько амбициозной, что ей суждено затмить даже славу его изданной книги «Cuisine Zoologique: une philosophy de la viande», вот почему!

Sous-chef сволосатыми руками, весь в поту, отходит в сторону и ждет дальнейших приказаний мастера.

– А тепегь надгай ее до самого блеска! – приказывает Кабийо, похлопывая по неровной поверхности ракушки. – Пока я не увижу в ней свое отгажение!

– Да, сэр!

Все, что касается Бомбы, должно быть идеально. Включая ее искусный механизм. Впервые услышав об удивительной Механической Многоножке, Кабийо отправил поисковый отряд – разыскать ее инженера, признанного гения.

– Он должен мне помошь, – настаивал бельгиец. – Он поймет. Только лучшие умы в этой стгане могут по достоинству осэнить мою idée.[121]

В итоге мистера Хиллбера, инженера Бродячего Цирка Ужаса и Восторга, в лучших традициях кулинарного идеализма выследили, за приличный гонорар переманили с обычной работы, разместили в комнатах для прислуги и втянули в великий план. Главный ингредиент коего – гигантская раковина – теперь стоит перед Кабийо, ожидая, когда ее непоколебимой оболочке зададут чистку всей жизни – изысканной расцветки внутренний слой скрыт, но многообещающе поблескивает. Суля тайну. Суля сюрприз в сюрпризе и в еще одном сюрпризе.

– А какой будет пудинг? – в детстве спрашивал Кабийо у матери.

– Пудинг «подожди – увидишь», – всегда отвечала мать.

Среди звона сковород и кастрюлей и шипения ароматного пара, Кабийо еще раз критично осматривает ракушку. И вдруг вспоминает несчастливые дни морской болезни и водорослей на борту «Бигля». Повар вздрагивает.

– Все эти водогосли должны исчеснуть! – распоряжается он. – Вот што я ненавижу – водогосли!

– Да, сэр!

Шир, шир, шир, скрипит железный ершик, оттирая вонючую траву, сыплющуюся вместе со сгнившими мидиями, моллюсками-блюдечками и рачками на пол. Шир, шир.

Да: Механическая Бомба требует необычайной самоотдачи, переговоров, вдохновения, мастерства, рвения и честного грязного труда. Длина поршней обговорена, на льняных скатертях чернилами набросаны чертежи, взвешены «за» и «против», решение принято, отвергнуто и принято снова; обещания даны и нарушены; планы намечены и выброшены за борт; волосы вырваны, ногти обкусаны, бренди выпито, потерян сон, полы в злости заплеваны. Vive la création![122]

– А, мой догогой 'иллбег! – восклицает Кабийо при виде конструктора Механической Многоножки. Хиллбер – маленький и жилистый, словно его сделали из вешалки, – вприпрыжку несется мимо рядов кондитеров в облаке муки и подбегает дружески пожать руку шеф-повара. Затем жестом представляет компаньона, появляющегося из того же мучного облака: резкого, словно отмороженного человека в щегольском галстуке-бабочке.

– Мистер Эдвард Железбок. Думаю, вы уже знакомы. Он прибыл сегодня утром.

– Добго пожаловать, мой догогой дгуг! – приветствует его улыбкой Кабийо. Последний раз они встречались много лет назад у доктора Айвенго Скрэби, когда Железбок был еще зеленым юнцом, учеником таксидермиста. Это он отвечал за арктический айсберг и его благополучную доставку в ледник Скрэби. А теперь его опыт как в науке заморозки, так и в таксидермии делал его бесценным членом команды. – Отлично, – провозглашает Кабийо, пожимая холодную руку Железбока. – Так што, нашнем? Нам нужно обсудить пгоблему ды'ания.

– А женщина? – переспрашивает Железбок. – Танцовщица? Ее оповестили о наших требованиях?

– Да, конечно, – кивает Хиллбер. – Она вызвалась сама – чуть ли не умоляла – участвовать в проекте. И просила передать, что с честью выполнит все, что мы потребуем. – Он умолкает, а затем возбужденно шепчет: – Все, в пределах и даже за пределами разумного!

– Merveilleux![123] – расцветает Кабийо; он доволен, но не удивлен подобной реакцией танцовщицы. Разве любой не отдал бы правую руку, чтобы стать частью его великого замысла? – Ну што, тогда пгодолжим, джентльмены? – Кабийо жестом приглашает их столу, к которому приколоты наброски и чертежи Механической Бомбы и ее дерзкого содержимого. Проходит несколько минут, и все они уже поглощены дискуссией, а Хиллбер что-то яростно рисует.

– Система отверстий? – предлагает он.

– Может быть, перископ? – размышляет Железбок.

– Или же шланг? – высказывается Кабийо.

– Или, – осмеливается Хиллбер, – более дерзкое, но эстетичное воплощение – миниатюрный воздушный шар?

– Да, верно! – Этот человек и впрямь гений!

Шир, шир, шир.

– Вот! Вон там! – вопит Кабийо, отводя взгляд от последнего наброска Хиллбера и тыча пальцем в рачка, укрывшегося на неровным краем раковины.

Sous-sous-sous-chef обеспокоенно отрывается от чистки:

– Да, сэр.

Шир, шир, шир.

Разве это не достижение – стать главой собственной кухни, лучшей кухни во всей Великобритании?

Достижение, которое Кабийо, некогда подававший водоросли в панировке с человеческой блевотой на борту «Бигля», имеет право отпраздновать.

И он отпразднует!

Шир, шир, шир.

Ях'чубытьТв'иммедвежонкомП'садим'няанацеэээпь, ув'зи меня, девчонка…[124]

Блэггерфилд, Нортонз-Криг, Уипперби. «Нюанс» ровно шла по автостраде, и я йодлем подпевал Элвису. Но недолго – вскоре собственный голос начал резать мне слух, пение превратилось в зевание, а потом стихло. Снаружи, чем дальше я ехал на юг, зелень становилась серее, а небоскребы выше. Прошел почти год, как я покинул Лондон, вдруг торкнуло меня. Боже. Впервые за долгое время я подумал о приемной в Тутинг-Бек и вдруг вспомнил мистера Манна, и тысячу евро, и Жизель в розовом платьице. И Иггли, и кремационный пакет, и письмо. И фразу «без колебаний». Я вздрогнул. Забавно: я уехал из-за одной обезьяны, а теперь возвращаюсь из-за другой.

Я глянул на фото мартышки-джентльмена, которое прилепил к приборной доске. Я подумывал взять чучело с собой в Лондон, показать эксперту в музее лично, но отверг эту идею. Слишком громоздкое. И, возможно, – волнующая мысль – слишком ценное. Поэтому я одолжил у близняшек поляроид и сделал пару снимков. Получилось не очень, но я спешил. Этот был лучшим, но все равно в жизни Джентльмен интереснее. Жесткий воротничок и панталоны тоже его не красили; такую одежду могла носить и обезьянка шарманщика. Наряд как-то ронял его достоинство. Я говорю «его», хотя все еще не ясно, мужская это особь или женская. Костюмчик мужской, но гениталии удалены подчистую. В трактате Скрэби говорилось, что это самец, но словам доктора не стоит доверять на все сто. Чокнутые с убеждениями – опасные люди. Я вспомнил о его нелепой гипотезе – «новой теории эволюции», как он ее называл. Весьма грандиозно. Хотя, быть может, идея и не казалась бредовой в те времена: викторианцы не знали о ДНК. И только где-то спустя столетие появились Докинс и Гулд.[125]

Я глядел на фото, и во мне снова закопошилось возбуждение – такое же, как в первый раз, когда я увидел обезьяну. Поистине примечательный экземпляр. Я понял, что у меня проснулся интерес к этому странному, почти человечному животному – интерес, какого не было с детства, когда я выкопал три четверти мумифицировавшейся лисы и хранил крысиные селезенки в холодильнике.