Не смотря на старообрядческий ренессанс 1880-х годов, внешне он не особо сказался на беспоповцах. В этих староверческих слоях по-прежнему шла интенсивная, но закрытая жизнь. Так, в 1883 году на Преображенском кладбище прошло собрание, именуемое собором, куда съехалось более 180 федосеевских наставников со всей России[626]. Однако властям об этом событии стало известно лишь спустя два года; до этого они не располагали никакой информацией даже о самом факте проведения собора в Москве, не говоря уже о причинах его созыва и о характере заседаний. Обширная деятельность федосеевцев находилась практически вне правительственного контроля. Это подтверждают донесения московского военного генерал-губернатора князя В.А. Долгорукого в МВД. Он сообщал о:
«замкнутом и таинственном образе жизни беспоповцев... наблюдение за которыми, несмотря на всю тщательность его, представляется весьма затруднительным»[627].
И властям действительно нелегко было разобраться, за кем наблюдать, поскольку большинство беспоповцев числились самыми обычными православными и не проявляли публично свою староверческую принадлежность – о ней, как правило, становилось известно лишь после смерти этих приверженцев раскола. Архивы содержат немало дел с разбирательствами но поводу завещаний православных хоронить их на старообрядческих кладбищах. Для примера сошлемся на случай с потомственной почетной гражданкой Е.П. Соколовой. В духовном завещании московской купчихи средней руки говорилось, что сто тысяч капитала и недвижимость она передает Преображенскому богадельному дому, а похоронить себя просит на раскольничьем кладбище. Эта просьба вызвала большое недоумение, поскольку она значилась православной по крещению, о чем имелись соответствующие записи. Законная наследница (родственница купчихи и жена коллежского секретаря) решила подать в суд заявление о своих правах – собственно, поэтому данный случай и получил огласку. Московский окружной суд принял ее сторону, признав недопустимым православной делать завещательные распоряжения в пользу раскольничьих обществ[628]. Подобные факты лишний раз указывают на истинное религиозное лицо российского купечества, заретушированное синодальным официозом.
4. Капиталистические реалии и народные низы
В завершение раздела необходимо сказать и еще об одной ключевой теме, характеризовавшей староверческий мир в пореформенный период. Настойчивым встраиванием в общую систему капиталистических отношений далеко не исчерпывались задачи купечества, основной костяк которого сформировался в рамках старообрядческой общности. Расщепление хозяйственной модели раскола сопровождалось крайне болезненными процессами, начавшимися с середины XIX века. Утверждение в экономике буржуазных ценностей, куда погружались староверческие хозяйства, приводило их к жесткой конкуренции с предприятиями, учреждаемыми дворянством и иностранными предпринимателями. Экономике раскола, изначально нацеленной на создание и поддержание социальной инфраструктуры единоверцев, были чужды буржуазные ценности. Для нее это стало серьезным вызовом, заставившим задуматься, как никогда ранее, о повышении производительности труда, рентабельности, сокращении издержек. К тому же усиление конкуренции неизбежно сопровождалась концентрацией производств, начавшей набирать силу сразу после отмены крепостного права. Процесс особенно затронул ткацкую и бумагопрядильную отрасли: доля продукции, вырабатываемой на постоянно укрупняющихся фабриках, неуклонно росла[629]. Как замечал Председатель Московского биржевого комитета Н.А. Найденов, в пореформенный период:
«для существования дел небольших потерялись всякие возможности. Из лиц, с которыми имелись дела, оставалось на виду самое ничтожное меньшинство, большинство же исчезало из торгово-промышленного мира совершенно»[630].
Под натиском экономической необходимости прежние хозяйственные связи староверов трансформировались. В пореформенную эпоху соблюдать отеческие традиции и преуспевать стало практически невозможно. Исторические корни, на которых выросли староверческие предприятия, оказались подрублены. В новых условиях промышленники-староверы начинали тяготиться тем своеобразным экономическим климатом, который был сформирован на прежних солидарных принципах. Они сравнивали свою деятельность с начинаниями того же иностранного капитала. Например, если заграничный предприниматель, профинансировав предприятие, мог сразу приступать к делу, то владельцы в центральном регионе по-прежнему были обязаны сначала обустроить всю социальную инфраструктуру: больницу, школу, столовые, жилые корпуса и т.д. Работа предприятий, основанных дворянским или иностранным капиталом, строились на отношениях трудового найма, и иные обязательства по масштабному социальному обеспечению рабочих были для них не совсем понятны. Местные же фабриканты, по их собственным словам, выглядели какими-то благотворителями[631].
Социальное обременение в сочетании с невысокой организацией труда делало промышленность староверческого происхождения более затратной, а значит, и менее конкурентоспособной. Во второй половине XIX века эффективность фабрик и заводов центра России, Урала, Поволжья уступала производствам, сосредоточенным в других районах империи. Так, производительность труда на петербургских ткацких предприятиях по сравнению с владимирскими была выше в среднем в 2 раза, с московскими – в 2,8 раза. Стоимость продукции, производимой одним рабочим на Кренгольмской мануфактуре (Эстляндия), составляла более 400 руб. в год, а на московско-владимирских фабриках – всего около 150 руб. Если уральский рабочий выплавлял в среднем 5 тыс. пудов чугуна в год, то в Польше и Донецке – 10-14 тыс. пудов[632]. Все эти цифры известны, но они приобретают дополнительный смысл, когда рассматриваются в контексте религиозной географии страны. Ведь Центр, Урал и Поволжье – это регионы России, где старообрядчество исторически преобладало, тогда как в петербургской промышленности позиции староверия всегда оставалось незначительными, а в Польше и южном регионе хозяйничал иностранный капитал[633].
В данной экономической реальности с ее жесткой конкуренцией староверческим верхам не оставалось ничего иного, как только усилить эксплуатацию своих единоверцев, сокращая, насколько возможно, социальные издержки. Это становилось тем внутренним ресурсом, за счет которого можно было добиться большей прибыльности. Обеспечение же потребностей рабочих из первейшей обязанности превращалось в обузу и отодвигалось на второй план, а обширная социальная инфраструктура становилась, в глазах хозяев, непрофильным активом, расходы на который следует минимизировать. Оборотной стороной этого болезненного процесса стала благотворительность, широко распространившаяся в купеческой среде. По сути, это своего рода инструмент социального сглаживания последствий, вызванных распадом староверческой экономики. В пореформенный период именно добровольная (как бы с хозяйского плеча) благотворительность заменяет действовавший ранее механизм распределения в раскольничьей среде торгово-промышленных доходов. Как отмечают современные исследователи, в основе купеческой благотворительности лежало стремление расплатиться со своими менее удачливыми единоверцами за нажитые капиталы и собственность с помощью различных даров, учреждения общественно полезных заведений и т.д. Многие пожертвования были настолько значительными, что становились легендами и обрастали множеством вымыслов[634]. Однако эта практика не могла переломить негативного отношения к выделившейся прослойке владельцев. И неудивительно, что раскольничьи начетчики, следуя традиционным интерпретациям, нашли признаки слова «антихрист» и в слове «хозяин»[635]. Упомянутый факт, как мы увидим дальше, отражал важнейшие сдвиги, произошедшие в староверческом мире.
Со второй половины XIX столетия отношение к российскому императору как воплощенному антихристу заметно слабеет. И если Николай I воспринимался как исчадие ада, то к Александру II, а тем более к Александру III народные массы относились по-иному, и лишь некоторые мелкие толки продолжали доказывать их антихристову природу[636]. Освобождение от крепостного гнета, дарованное именно верховной властью, стало той почвой, на которой расцвели ожидания масс о лучшей доле. Как заметил Ф.М. Достоевский, после крестьянской реформы царь не только в отвлеченной идее, а на деле становится отцом для народа[637]. К тому же, политика религиозной терпимости, проводимая Двумя этими императорами, заметно дополнила их позитивное восприятие в староверческом мире. Имидж истинного царя-заступника обретает в пореформенный период новую силу. И это происходило в то время, когда купеческие верхи стремительно утратили прежнюю роль покровителей в глазах рядовых раскольников. Теперь помыслы низов старообрядчества концентрируются вокруг фигуры российского самодержца, призванного защитить от хозяина-кровопийцы. Народ жаждал восстановления справедливости, видя опору, в первую очередь, в лице самодержавной власти, способной навести справедливый порядок. Все эти смысловые трансформации создавали новую поведенческую модель русского раскольника. Даже улучшение своего конфессионального самочувствия он связывал с доброй волей императора, а не с продажными торгово-промышленными верхами.