Читать интересную книгу Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева - Артуро Перес-Реверте

дробь. И хриплые приказы капитана Гарсии – голосок у него вполне под стать этому утру – чередуются с командами лейтенанта Арреги, и мы продолжаем сажать один залп за другим:

– Третий взвод, на колено! Заряжай!

– Первый взвод, встать! Целься! Пли!

Пороховой дым мало-помалу окутывает улицу, и люди ощупью движутся туда, где слышатся крики и ржанье, дают по казакам залп в упор.

– Первый взвод, на колено! Заряжай!

– Второй взвод, встать! Пли!

– Второй взвод, на колено! Заряжай!

– Третий взвод, встать! Пли!

И так – пять минут кряду. И теперь уже все утонуло в дыму, и мы стоим в темном едком облаке, палим, сами не знаем куда, шлем пулю за пулей в гремящее криками, стонами, взрывами непроницаемое марево. Черная гарь забивает ноздри, дуреешь от нее и шалеешь, теряешь соображение, перестаешь понимать, на каком ты свете, и связывают тебя с действительностью только голоса: на правом фланге хрипит капитан Гарсия, на левом – лейтенант Арреги. Заряжай! Целься! Пли! Заряжай! Целься! Пли! Да нет, было еще кое-что – приклад, замок, шомпол, обжигает руки ствол ружья, раскалившегося до того, что даже штык, кажется, отливает красным. Но тут обернулось дело так, что казакам удалось подобраться вплотную к левому нашему флангу, там вспыхивают огоньки выстрелов, слышны крики и вжик-вжик стригущих воздух клинков, шеренга дрогнула, смолк, и, похоже, навсегда, лейтенант Арреги, оборвалась барабанная дробь, и теперь один только Гарсия говорит тебе, когда припасть на колено, когда встать в рост, когда заряжать, а когда – целиться. А потом снова слышится его хриплый, бешеный крик, приказывающий идти в штыки, кончать с этой сволочью. И ты не видишь, а ощущаешь, как рядом с тобой, плечом к плечу пошли вперед твои товарищи, и только слышишь вой – их и свой: зубами загрызем, пропади все пропадом, в три господа мать – и, крепче стиснув цевье, бежишь в темных клубах дыма, бежишь, пока не наткнешься на трупы лошадей и людей, перебитых или еще бьющихся под твоим сапогом, когда карабкаешься по этой куче, и вот уже различаешь чуть вдалеке в густой пелене блеск стали и неясные силуэты, и уже слышишь крики на чужом языке, и тогда тычешь штыком наугад, суешь его куда попало, во все, что мелькнуло перед тобой, и порох опаляет тебе кожу, но ты все прешь вперед, спотыкаясь о задранные лошадиные ноги, о тела своих и чужих, только и слышно: «Вива Эспанья! Виваспанья! Васпанья!», а ты колешь штыком, молотишь прикладом, и вдруг мерещатся тебе смутные образы – вот новорожденный твой ребенок, вот жена плачет, глядя, как уходишь ты вниз по дороге из родной деревни, вот мать сидит перед очагом, качая твою колыбель. «Васпанья!» А может статься, это не тебе привиделось, а в последнюю минуту пронеслось перед глазами твоих врагов, пропоротых ударами твоего штыка.

Но поредел и рассеялся дым, и ты, хрипя содранной до живого мяса глоткой, на подкашивающихся от усталости ногах пробежал через Сбодуново и оказался на том, на дальнем его конце. Стал, оперся о перила моста и тут заметил – с обеих сторон в пенье труб, в тяжком грохоте кованых копыт надвигается конница, неисчислимая сила кавалерии. И только ты собрался, выставив штык, кинуться на тех, кто поближе, чтобы, пока сам не отправился отдохнуть наконец в царствии небесном, прихватить с собой скольких удастся, – как понял: это французские гусары и кирасиры, свои то есть, хотя такие свои хуже всяких чужих, и они приветствуют тебя восторженными кликами, ибо ты только что взял Сбодуново, обратив в бегство четыре полка русской пехоты и уничтожив две казачьи сотни.

8. Откровения на Святой Елене

Пройдут года, останутся позади Россия, Лейпциг, Ватерлоо, и вот на острове Святой Елены в предчувствии скорой смерти Бонапарт поведает верному Лас-Казу, не покинувшему его в изгнании, что под Сбодуновом Пречистая Дева явила чудо. А как иначе можно, Лас-Каз, объяснить такое – один-единственный батальон, да еще и не французами укомплектованный, переломил ход сражения, взял русскую батарею и обратил в бегство целую дивизию под командованием князя Долголядьева. Если верить биографам императора, он, делясь этими откровениями, втыкал булавки в восковую фигурку, изображавшую сэра Хадсона Лоу, коварного англичанина, которому правительство его британского величества поручило стеречь, а при удобном случае – доконать человека, на протяжении двадцати лет игравшего в кегли коронами европейских монархов. Здесь, на этом маленьком, затерянном в просторах Атлантики островке, Бонапарт долгими зимними вечерами возвращался памятью к былому, а сохранившие ему верность Лас-Каз и Бертран упивались выдержанным портвейном и воспоминаниями о славном прошлом и заносили их на бумагу, делая достоянием потомства. Кое-какие суждения его высвечивают темные закоулки Истории, выявляют новые, доселе неизвестные грани исторических личностей, и выясняется, что на каждой грани – по фунту дряни. Так, например, оказывается, что Веллингтон – всего лишь надутый спесью тупоумный строевой сержант, Фуше – последняя каналья, Талейран – крыса из клоаки, а Меттерниху с его изворотливостью следовало бы родиться французом. Обращался Бонапарт памятью и к более интимным моментам – вот, скажем, ножки Дезире, ах, какие славные ножки, можешь мне поверить, Лас-Каз, в славе я кое-что понимаю. Жаль, что достался ей в мужья этот проходимец Бернадотт, а ведь куда взлетел под конец, а? Подумать только – сел на шведский престол, а ведь рожден был с дарованиями стеклодува. Повезло так повезло. Что же касается принца Фердинанда, сына короля Карлоса IV, то скажу тебе, Бертран, он был полнейшим ничтожеством. Я расквитался с испанцами сполна и с лихвой, когда после войны дал им этого борова в государи. Вы хотели Фердинанда VII? Вот и кушайте на здоровье. Знаешь ли, Лас-Каз, держа его в плену в замке Валансэ, я не сразу узнал, сколько в нем росту, потому что он всегда вползал ко мне в кабинет не иначе как на карачках. Многообещающий был малый. Перестрелял потом, кажется, пол-Испании. Вот и получите «жемчужину в короне», как называл его этот… как его… ну, симпатичный такой здоровяк… помнишь, Бертран? Да-да, Годой! Тот самый, что родную мать донага раздел.

Дойдя до этой точки в своих воспоминаниях, Недомерок устремлял взор на игравшее в камине пламя, а потом