Наконец, чиновники (и секретарь Рыкова, которая сохранила записку «на всякий случай») прекрасно знали, что предложенная операция противоречит советским законам. Это знание не помешало А. И. Микояну надавить на Рыкова в телефонном разговоре, чтобы тот принял положительное решение, как не помешало самому Рыкову принять это решение, несмотря на протесты Цюрупы[237].
Если не принимать во внимание внутрипартийные интриги, репрессии против частных торговцев кожевенной продукцией поднимают принципиальные вопросы о советской экономической политике в период с 1926 по 1928 год. В 1924 году политики продвигали потребительский спрос как двигатель роста. Почему же они не интерпретировали высокие цены на заготовки кожи (или зерна, или льна, или древесины, или яиц) как механизм увеличения доходов крестьян и, соответственно, стимул для потребительского спроса? Почему эти цены также не рассматривались в качестве стимулирующего фактора для снабжения и, как следствие, в качестве подтверждения «полезной» функции частной торговли? К сожалению, ответить на эти вопросы можно только гипотетически, но может показаться, что все дело – в склонности лидеров страны ставить нужды городского населения на первое место. В. Беленко убедительно показал, что дефицит текстиля в 1924–1925 годах был результатам роста доходов городского населения, а не избыточного спроса в сельской местности [Беленко 1926]. Однако после двух удачных урожаев в 1925 и 1926 годах крестьян в городских очередях за промышленными товарами стало заметно больше. Как мы увидим далее, типичной реакцией со стороны кооперативов на увеличение спроса со стороны сельского населения был отказ отпускать товар крестьянам, так как способность кооперативов поглощать избыточный спрос через повышение цен была ограничена законодательством и политическим давлением. То, что центральные власти одобряли и систематизировали подобные действия, показывало, что они рассматривали крестьян в большей степени как источник сырья, чем как потенциальную потребительскую базу[238]. Цены на товары необходимо было поддерживать на уровне, доступном для городских рабочих и служащих, чьи растущие ожидания должны были подстегнуть расширение советской промышленности и укрепить поддержку режима. Крестьянам же отдавалась противоположная роль – терпеливо ожидающих своей очереди получить промышленный товар, продолжая предоставлять сырье по ценам ниже рыночных. Наконец, торговцев вообще вышвырнули с экономической сцены, как только второй состав этого масштабного спектакля (государственные учреждения снабжения в каждом секторе рынка и розничные магазины потребительских кооперативов) полноценно освоил свои роли.
Кампания против торговцев кожей, перекинувшаяся впоследствии на другие «заготовительные» рынки, и кампания против торговцев текстилем вылились в еще одну волну репрессий в 1929 году. В этот раз принуждение сочеталось с налоговой политикой, которая все больше подчинялась программе ограничения – а в конечном итоге и упразднения, а не использования частной торговли. Летом 1926 года был введен новый обременительный налог – дополнительный сбор за «сверхприбыли» – для предпринимателей с патентами двух самых высоких разрядов; в мае следующего года он распространился на небольшие лавки: его применяли в случаях, когда нормы прибыли превышали произвольно установленный стандарт. Также были повышены арендная плата и налоги на личные доходы, включая плату за детское образование, коммунальные платежи и подоходный налог, и к 1926/1927 году только эти обременения выкачивали 18,8 % прибыли, увеличившись с предыдущего года на 50 % [Ball 1987: 68–69]. Когда частные торговцы получали расчеты своих налогов с учетом введенных изменений, многие принимали решение не продлевать срок действия своих патентов и закрывали магазины. К 1929 году, после противоборства между Народным комиссариатом финансов и Рабкрином, эти решения задним числом были квалифицированы как уклонения от налогов. Отделение Рабкрина, занимавшееся частной торговлей, объединило свои усилия с ОГПУ, чтобы вместе провести «чистку» Наркомата финансов, который предположительно «собирал слишком малые налоги» с частного сектора, так как не смог добиться выплаты налогов торговцами, прекратившими свою предпринимательскую деятельность; в то же время началась кампания против самих бывших торговцев. Сумму неуплаты оценили примерно в 150 миллионов рублей, 50 миллионов из которых приходились на торговцев и бывших предпринимателей только в Москве[239].
Кампания против «неплательщиков налогов» демонстрирует характер войны с рынком в конце периода НЭПа даже ярче, чем аресты торговцев кожевенной продукцией в 1927–1928 годах. Как и в ходе проводившейся одновременно с ней атаки на крестьян-кулаков, эта операция по сбору недостающих налогов была четко скоординирована несколькими учреждениями: Рабкрином и ОГПУ, комитетами партии на всех уровнях, финансовыми институтами, прокуратурой и следственным подразделением милиции. Также в ней принимали участие и простые граждане, мобилизованные «из числа активных гражданских рабочих, безусловно, твердых и дисциплинированных товарищей» с крупных заводов, а также «представители военных подразделений, делегаты от женских боевых частей, бригады “легкой кавалерии” (то есть комсомола. – Дж. X.), студенты и другие». Число «общественных» представителей варьировалось от 54 в Махачкале, столице Дагестана, до семи тысяч в центре текстильной промышленности городе Иваново. Что касается территории за пределами Москвы, по которой нет доступной информации, кампании оказывали содействие примерно 29 тысяч рабочих и других «активистов»[240].
Основной действующей единицей этой кампании была бригада. Типичная бригада состояла из группы рабочих, ее возглавлял как минимум один вооруженный представитель правоохранительных органов, а также предполагалось участие как минимум одной женщины и стольких чиновников, сколько могли выделить местные органы исполнительной власти. Каждая бригада получала список имен и адресов торговцев, как продолжающих работать, так и бывших, которые задерживали уплату повышенных налогов в период с 1927 по 1929 год. Несмотря на определенные «транспортные трудности» в маленьких городах, бригадам было приказано проводить свою «оперативную работу» по ночам. Обычно ночная работа выглядела следующим образом: после полуночи приходили по одному из указанных адресов и начинали барабанить в дверь, требуя впустить, после чего быстро проводили инвентаризацию всего ценного имущества в доме и «арестовывали» его (в случае последующей пропажи каких-либо инвентаризованных предметов владельцы несли уголовную ответственность). Женщина, работающая с бригадой, в это время должна была проводить персональный досмотр каждого проживающего по этому адресу. Могли быть изъяты финансовые документы. Неделю или две спустя, после получения подтверждения от правоохранительного органа, вторая бригада во главе с чиновником-финансистом должна была определить стоимость жилища и дать указания по его конфискации. Металлы и драгоценности отправлялись в Наркомат финансов СССР; меха, ковры, произведения искусства и антиквариат – в экспортный фонд Наркомата торговли; мебель, посуда и другие предметы домашнего обихода – в потребительские кооперативы для их продажи «трудящимся гражданам, в первую очередь рабочим». Лошади, молочные коровы и другой скот отгонялись в ближайшие коллективные и государственные хозяйства, наконец, право регистрации в жилом помещении отводилось местному жилищному органу[241].
В Москве, где эти операции были опробованы в середине 1929 года прежде, чем их распространили на весь Советский Союз, они были