Читать интересную книгу Два апреля - Алексей Кирносов

Володя остановил свой катер в тридцати метрах от берега.

Потревоженные ревом мотора люди приподнимались, глядя. Женщины прислонили к пруди бюстгальтеры. Овцын пожал руку Володе и прямо с мостика прыгнул в воду. Когда он вышел на берег, на него затявкала собака Роза.

- Что с тобой, зверюга? - удивился он.

- Я объяснила ей, какой ты злодей, - сказала Эра. - Разве можно уплывать так надолго? Думаешь, здесь никто не волнуется? Конечно, ты бы не волновался... И что это за катер доставил тебя с таким шиком?

- Пограничник. Встретились на рубеже территориальных вод.

- Ты хотел уплыть от меня в Турцию? - спросила Эра.

- Думаю, что никакая Турция меня уже от тебя не спасет. Знаешь, кто этот мальчик на мостике? Сын флагманского капитана Георгия Сергеевича Левченко.

- Не может быть! - поразилась Эра. - Неужели так тесен мир?

- Да. И в нем все может быть. Меня в этом не разубедишь.

Володя пришел около семи часов вечера. Он был на удивление свеж, чист, одет в парадную форму и пах духами. Несмело поздоровавшись, он умолк и сел на предложенный табурет, не расслабив спины. Произнесли несколько обязательных фраз о прелестях Черноморского побережья Кавказа. Потом еще несколько обязательных фраз о том, что среднерусская природа все-таки лучше и добрее к душе человеческой. И еще несколько обязательных фраз о неустройстве быта приезжих.

- Вы давно здесь? - спросила Эра.

- Сразу после выпуска сюда направили, - ответил Володя. Когда был выпуск, он сказать забыл.

- И нравится? - спросила Эра, и Овцын понял, что ее не очень интересует, в каком году Володя выпустился из училища.

- Сперва нравилось, - сказал Володя. - Хочу проситься куда-нибудь на Север.

Отвечая на вопросы Эры, Володя умоляюще глядел на Овцына.

Казалось, он не может смотреть па Эру, Едва взглянув, он отводил глаза и начинал часто мигать. Разговор вяло тянулся, и, почувствовав, что сейчас он окончательно иссякнет, Володя проявил, наконец, инициативу.

- Я хотел вас пригласить... Конечно, я понимаю, что это, может быть, невежливо с моей стороны... но так как Иван Андреевич плавает вместе с моим отцом...- Вопль о помощи был во взгляде, который он кинул на Овцына, но Овцын смолчал.

- В этом нет ничего невежливого, - помогла ему Эра. - Это очень естественно, и нам приятно. Верно?

Овцын кивнул.

- Да?- Володя оживился. - Тогда поедем в Гагру. Вы не беспокойтесь, там у калитки такси.

Эра ласково упрекнула его:

- Почему же вы сразу не сказали, что ждет такси? Зачем было полчаса толочь воду в ступе под перестук счетчика?

- Пустяки, - расхрабрился Володя. - Все равно мне здесь деньги некуда девать.

Замечание о воде в ступе не задело его, и Овцын подумал, как хорошо было в юности, когда и до него такие вещи не доходили.

- Ну, раз вы широкий человек, - улыбнулась Эра, - тогда я позволю себе одеться поприличнее. Идите, ребята, погуляйте во дворике.

В Гагре они отпустили машину и пошли не в «Гагрипш», а через бульвар в «Грузию».

- Там проще, - говорил Володя, - но человечнее. Интимнее. И море рядом, мы сядем так, что его будет видно.

- Я думала, вы любите, что пошикарнее, - кольнула его Эра. - Вроде такси у подъезда.

- Тоже мне шик! - смутился Володя и ускорил шаги.

В ресторане, выбрав столик с видом на море, которого по причине ночной темноты видно не было, он стал читать меню; но вдруг спохватился и, сказав: «Простите, пожалуйста», подал его Эре. Эра не взяла меню, сказала убийственно-ласково:

- Я не умею выбирать, выберите мне сами, на свой вкус.

- И мне, - добавил Овцын, разглядывая зал, официантов, столы, эстраду, публику, - Все-таки вы здесь с самого выпуска, лучше меня знаете здешнюю кухню.

Становилось скучновато. До третьей рюмки Овцын и Эра рассказывали об арктическом переходе. Но после третьей Володя оживился, даже чуточку сверх меры. Глаза его заблестели, появились, наконец, над столом руки, которые он до того старательно прятал под скатертью, хотя надобности в этом не было - руки как руки. Он заговорил, стал расписывать, как с молочных еще зубов мечтал уйти в море, доплавать до чина капитана дальнего плавания и как бес его попутал - прельстил блеском золотых погон и кортиков с ручками из слоновой кости, могучестью красавцев крейсеров, сладким запахом пороха и грохотом сражений, желанной музыкой для уха настоящего мужчины, И рухнула хрустальная мечта. Все рухнуло! Какие теперь при ядерном оружии сражения? Никаких теперь не может быть сражений. Красавцев режут на металлолом, из которого делают акул-субмарин, кортик валяется в шкафу до церемониального случая, и даже золотые погоны срезали с морских офицеров. Пришили черные - может, по причине сокращения расходов на вооружение. А важные капитаны дальнего плавания все так же недостижимо стоят на своих белых мостиках, в фуражках с большими, украшенными золотым лавром козырьками, курят благовонный кэпстен из обтекаемых брюйеров верескового корня, влюбляют в себя широкоглазых красавиц н хладнокровно вводят лайнеры в порты, шумящие порты с названиями, от которых замирает душа.

Потом капитаны покидают шумящие порты и снова ведут суда через штормы, льды и туманы и одолевают стихию, а порой стихия одолевает капитанов, и они, сделав все, что может сделать человек, гибнут в океане хладнокровно и непокорно. Это ли не завидная судьба?

А ты, когда вся душа твоя там, в необъятном, изволь полоскаться в этом несерьезном, приспособленном для бездельников море и выискивать болвана, которому взбредет в голову покуситься на святость государственной границы в таком неудобном месте. Проходит жизнь, а где твоя борьба, где твоя доля, где твоя звезда, твой подвиг? Надевай после службы белые брюки, фуражку набекрень и шатайся по бульвару, делая вид, что ты настоящий моряк. Познакомься с вертифлюшкой, припорхнувшей сюда потешить беса, и уподобься ей, низко чувственной и бездумной. Вот твоя доля. А в это время капитан Овцын, проламываясь через льды, ведет в необжитую даль новое судно, чтобы преобразить край. Он отдает свои силы творчеству жизни, без него что-то осталось бы несделанным. И в него, человека, мужчину, личность, влюбляется богинеподобная Эра Николаевна, летит к нему и соединяет свою судьбу с его великолепной судьбой.

- А ведь это мог быть я... - Володя схватил руку Эры и поцеловал ее. Выпил залпом рюмку коньяку, обмяк на стуле. - Простите... Конечно, это бред... Совсем одичал на этом Кавказе. Мне стыдно...

- Все в порядке, - сказал Овцын. - Главное - это самоосознание. Кстати, Георгий Сергеевич приедет к вам или вы поедете к нему?

- Они с мамой приедут сюда, когда он вернется из рейса. Потом я возьму отпуск и поеду с ними в Ленинград.

- Мудро, - сказал Овцын. - Наверное, я его здесь уже не дождусь. Сейчас он как раз сдает караван в Якутске... Потом дорога, прочие хлопоты. Нет, не дождусь. Передайте ему привет.

- Обязательно, - сказал Володя. - Он здесь пробудет около месяца. А потом вы увидитесь в Ленинграде.

Володя вопросительно посмотрел на Овцына, как бы ожидая приглашения.

- В Ленинграде мы еще не скоро увидимся,- сказал Овцын. - У меня есть неотложные дела в других частях света.

- Жаль... - произнес Володя. - То есть я хотел сказать, что у всех свои

дела...

Он покраснел и потянулся к бутылке, но Эра отставила ее и сказала: - Не так быстро, Володя. Соблюдайте паузу.

6

После того вечера Володя не приходил, и они вспоминали его все реже, потому что и вспоминать-то, собственно, было нечего. На второй неделе октября стало прохладно, небо часто затягивалось облаками, и порой несмело еще накрапывал дождь. Море посуровело и, все еще теплое, забеспокоилось, зашвыряло на берег мутные, с белыми гребнями волны. У Евсеевны появились свободные комнаты. Пиры под тутовым деревом пошли на убыль.

Ночью Овцын, перешагнув через посапывающую па коврике собаку Розу, вышел на улицу покурить перед сном, нашел во тьме груду корявых бревен, припасенных запасливой Евсеевной, зажег сигарету, присел и думал о разном, между прочим и о странном поведении кур, которые устраиваются спать на деревьях, будто они настоящие птицы. Полудюжина этих кандидатов в кастрюлю облюбовала для ночлега росшее у их окна хвойное дерево, породу которого Овцын так и не удосужился узнать. С рассветом куры начинали орать пронзительными голосами, и, конечно, ни о каком сне не могло быть и речи, пока не кончалась их утренняя перекличка. Вечером Овцын сгонял кур с веток камнями; они, вереща и хлопая крыльями, разлетались, но, как только он уходил, возвращались обратно. Гонять их было бесполезно, и он вскоре перестал, а к утренним концертам отнесся философски. И сейчас они сидели на дереве, невидные во тьме, а утром станут орать; он проснется и закурит, слушая, как Эра, не раскрывая глаз, бранит бессовестную живность...