Читать интересную книгу Страна желанная - Илья Бражнин

— Ружьё и лыжи я в бане под угором схоронил.

— Н-да, — кивнул Яков Иванович, помолчав и обдумывая ответ. — Ты, видать, не дурак.

Сказав это, он повернулся и пошёл назад в избу. Глебка с удивлением поглядел ему вслед. Яков Иванович пробыл в доме недолго. Когда он вновь появился на пороге, в руках у него были сачок и другая рыболовная снасть. Глебка с удивлением оглядел это снаряжение. Яков Иванович, хоть и приметил это, но никаких объяснений давать, видимо, не собирался.

Он взял прислонённую к перилам пешню и, сунув её Глебке, сказал:

— Пошли, давай.

Вслед затем он стал спускаться с угора вниз по подтаявшей и съехавшей набок тропке. Глебка свистнул Буяна и стал спускаться следом за Яковом Ивановичем.

На повороте тропки Глебка, глянув вниз, увидел невдалеке стайку бревенчатых бань, словно сбежавших с угора к реке. Яков Иванович обернулся к Глебке и, кивнув на баньки, спросил:

— Которая?

Глебка огляделся. Бревенчатые баньки, раскиданные по прибрежью, были похожи одна на другую, как две капли воды, и их легко было спутать. Тогда Глебка вспомнил про «баранью голову» и, повернувшись лицом к высокому берегу, тотчас отыскал глазами приметный крутой выступ. Протянув к нему руку, Глебка сказал уверенно:

— Вон, которая под той бараньей головой.

Яков Иванович поглядел туда, куда указывала вытянутая Глебкина рука, и одобрительно кивнул головой.

— Приметчив.

Он сделал несколько шагов по тропе, но вдруг остановился и, уступив Глебке, сказал:

— Веди.

Глебка, не раздумывая, вышел вперёд и скоро привёл старика к баньке.

— Вот, — сказал он деловито, — и зарубки мои тут.

Яков Иванович посмотрел на зарубки, посмотрел на Глебку и мотнул головой.

После этого он повернулся лицом к реке и обшарил её глазами. Потом повернулся лицом к угору и также обежал его быстрым взглядом. Нигде не видно было ни души. Только убедившись в этом, старик толкнул дверь баньки и сказал повелительно:

— Ну, марш париться.

Глебка быстро перемахнул через порог. Следом за ним юркнул внутрь Буян. Старик с удивившим Глебку проворством тоже вскочил в баньку и тотчас захлопнул за собой дверь.

— Кажись, никто не видал, — сказал он, облегчённо вздохнув. — Ну-ко, давай отворим дверь в парную, там оконце, оно нам посветит.

Старик пошарил в темноте рукой и открыл дверь в парную. В предбаннике посветлело, и Глебка разглядел у стены знакомую лавку и перед ней на земляном полу широкую доску. Доска топорщилась, неплотно прилегая к полу. Глебка откинул в сторону пешню, нагнулся, сунул под доску руку и, сдвинув её с места, вытащил завёрнутое в рубаху ружьё. Яков Иванович поднял брошенную Глебкой пешню, поставил её вместе с принесённой рыболовной снастью в угол, где уже стояли лыжи, повернулся к Глебке и протянул руку к ружью. Глебка невольно отстранился.

Старик поглядел на вцепившиеся в ружьё Глебкины напряжённые пальцы и усмехнулся заросшим бородой ртом. Потом привычно провёл по бороде сверху вниз всей пятернёй, словно процеживая густую зацепистую бороду между растопыренными пальцами, и сел на лавочку.

— Сядь-ко и ты, — сказал он Глебке. — Надо тебе всё ладом обсказать, а то ты маловер и всё в сторону шарахаешься.

Глебка сел на край лавочки. Буян сунулся в парную и обнюхивал груду валунов у каменки. Яков Иванович поглядел ему вслед и заговорил своим глухим голосом.

— По первости, про Назара Андреича. Он, как старый лесовик, всей округе знаком. Прежде Приозерского лесничества он и у нас ту же службу справлял. Человек он правильный. Притеснения какого по своей должности или актов там — того за ним не водилось, и народ его за то уважает. Как народ в беду попал, то и тут от него подмога тайная выходила супротив этих заморских инстервентов. Но об этом не сейчас тут говорить. Теперь, значится, про твоё дело. От Назара Андреича нам через верных людей было передано этими днями, что так и так, мол, идёт богатырь Невеличка на ту сторону, к Красной Армии, пробивается лесами. Идёт он на лыжах, нерпой подбитых, лет ему четырнадцать, характеру он сурьёзного и при нём ружьё и пёс. И сказано, что коли мы его встретим, то ему подмогу посильную оказать. А теперь вот богатырь Невеличка сидит в тёмной баньке и думает, чего дале делать. Так? Понятно это всё теперь?

Глебка кивнул:

— Понятно теперь.

И в самом деле теперь понятны, наконец, стали и встреча, оказанная ему стариком, и его неожиданный вопрос про ружьё и лыжи, и поклон от деда Назара. Вот он, значит, дед-то какой. Выходит, что не зря он ещё там, в Приозерской, обещал разузнать про дорогу на Шелексу да про людей, которые могут на линию фронта верный путь указать. Не зря, видать, заботливый дед пообождать советовал, чтоб связаться с кем надо. Теперь Глебка это понял.

Глебка вздохнул, и ему вдруг показалось, что дед Назар, маленький и юркий, тут в тёмной баньке сидит рядом с ним на лавочке. Он невольно даже локтем повёл, чтоб нашарить дедкин бок, но локоть ударился в тёмную бревенчатую стену. Глебка снова вздохнул и поглядел в угол. В углу поблескивала железным носом пешня, рядом виднелся сачок и другая снасть. Сейчас, как и давеча на улице, всё это снаряжение показалось ненужным, и Глебка спросил:

— К чему снасть-то, деда?

— То для отводу глаз, — сказал Яков Иванович. — На случай, ежели кто нас увидел бы, так пущай думает, что по рыбу пошли. А мы тем временем — сюда.

— А чего мы здесь делать будем?

— Чего, — Яков Иванович принагнулся к Глебке и понизил голос. — А того, брат, что я сейчас, как на деревне побывал, то вижу, что из всего того дела шум может получиться. Вот что. А американцы эти по всякому случаю чуть что — сейчас с обысками по избам, с облавой. Ну, а ты им теперь вроде как приметный, особенно с псом твоим. Одним словом, тут тебе в баньке и сидеть, пока суть да дело. Банька-то эта Федюньки Безродного. Он сам в партизанах, жена его недужит. Катька, дочка, при ей. В баньку нынче никто из хозяев не сунется, ну и тут тебе вполне спокойно укрыться.

Яков Иванович помолчал, потом спросил:

— Назар-то Андреич, он как тебе приходится?

— Дед Назар? — живо откликнулся Глебка. — Они так просто с батей моим дружили. Батя мой лесник, а дед Назар — объездчик.

— Дружили, говоришь? А теперь что же?

— Теперь? — Глебка осёкся, и голос его дрогнул. — Теперь бати нету у меня. Убитый он.

Яков Иванович опустил плечи и помотал головой.

— Камманы что ли его? — спросил он тихо.

— Камманы, — так же тихо ответил Глебка. — В партизанах он был.

Яков Иванович нахмурил седые кустистые брови и долго сидел молчаливый и пригорюнившийся. Потом сказал с расстановкой:

— Мой Кирюха то же самое в Красной Армии, только на другом фронте, на Деникинском. Давно вот не отписывал. Пожалуй, с полгода, а то и поболе. Может, и Тоське его, как тебе, сиротствовать.

Яков Иванович махнул рукой и тяжело вздохнул.

— Да. Так вот оно и получается. Которые в Красную Армию вступили, которые в партизаны подались, кто ещё в германской голову сложил. Остались в деревне, почитай, одни старики да старухи с малыми ребятами.

Яков Иванович прогрёб всей пятернёй бороду и выпрямился.

— Ничего, брат. Ещё им, проклятым, и с теми стариками не сладить. А?

Яков Иванович поднялся с лавки и, хрустнув суставами, заговорил уже обычным своим деловитым тоном:

— Ну, я пойду. А ты покуда тут сиди.

— А долго ли мне тут сидеть? — забеспокоился Глебка.

— Дотемна, никак иначе.

— А потом?

— А потом, значит, пойдём.

— В Шелексу?

— Да уж куда надо пойдём, — ответил уклончиво Яков Иванович.

— Мне в Шелексу надо, — сказал упрямо Глебка. — Я в другое место не пойду.

— Куда тебе надо, я лучше твоего знаю, — уже сердясь, буркнул Яков Иванович и, кашлянув, добавил: — Ершист уж ты больно.

Глебка ничего не ответил и насупился. Старик покосился в его сторону и снова кашлянул. Привыкшие к полутьме глаза отлично, различали всё. Он видел насупленные брови Глебки, упрямую складочку над переносицей, сердито оттопыренные губы. Старик тоже было начал сердиться, но сам не заметил, как настроение его переменилось. Этот ершистый паренёк нравился ему с каждой минутой всё больше и больше. Вот он сидит, заброшенный злой судьбой неведомо куда, в тёмный закуток на краю света, сидит, лишённый крова и родичей, окружённый беспощадными врагами, и вместо того, чтобы плакаться на своё сиротство, сердится да ершится…