– Как твои дела? А то я даже не спросил, когда вы с Патриком…
– Да все нормально! Еще не скоро. – И Лида быстро перевела разговор: – Давай я тебе лучше про греческую комнату расскажу.
– Что за комната?
– Второй век до нашей эры. В Керчи раскопали, давно, еще в шестидесятых. Представляешь, я сто лет в музее работаю, а даже не знала, что она у нас есть!
Лиду только что назначили заведующей – Марку она об этом не рассказывала. Начальница ее отдела, Ася Давыдовна Мелитонян, правившая лет тридцать и все тридцать лет собиравшаяся это дело бросить, таки бросила. Выбора у Лиды не было, хотя ей смертельно не хотелось идти на эту должность. Другой кандидатурой был Захар Клейменов, но тогда пришлось бы сразу уволиться, потому что работать под его началом Лида категорически не хотела. Она подумала-подумала – это случилось через пару месяцев после аварии Марка – и согласилась. Что ж, будет хоть чем занять время и голову. Диссертация защищена, ждет утверждения в ВАКе, что еще делать? Принимая дела, Лида и узнала про греческую комнату.
– А что значит – комната, не понимаю?
– Это фрески. Фрагменты фресок. Они все по ящикам разложены. Я видела описание, и фотографии кое-какие сохранились. Главное, еще живы люди, которые их раскопали и паковали. И я подумала: вот собрать бы всю комнату! Конечно, это не целая комната, там всего-то четыре ящика фрагментов. Но ни у кого такого нет, ни в Москве, ни в Питере! Только придется специалистов приглашать – я сама-то не античница, а наши слабоваты. И реставратора надо найти – ты, кстати, не умеешь фрески реставрировать?
– Фрески… Нет, не приходилось. Они красивые? Вроде помпейских?
– Я только часть видела, там много фрагментов. И отсняты не все. Есть с меандрами, с амфорами. А на одном фрагменте, представляешь, я прямо ахнула, как увидела: Артемида с оленем!
– Правда?! Надо же!
– Ага! Ну, думаю, это судьба. Сама Артемида меня выбрала, чтобы я ее освободила из ящика. Возможно, это даже и был храм Артемиды. Но не все меня поддерживают. Директор вроде бы «за», а Дромадер – «против». Но директор одной ногой на пенсии, а как новый отнесется, неизвестно….
– Да он всегда против всего на свете, ваш Дромадер. – Марк зевнул.
Дромадер был замом по науке. На самом деле звали его Дормидонт Николаевич, но внешне он действительно напоминал верблюда – массивный нос, брюзгливо оттопыренная нижняя губа, тяжелые веки. Жилистый, желтый от постоянного курения и мучающей язвы, он был вспыльчив и злопамятен, пересидел трех директоров и надеялся пересидеть следующего, который вот-вот должен был сменить нынешнего, уходящего, наконец, на пенсию. Лиду он невзлюбил – она нечаянно сделала опечатку в письме, которое Дромадер должен был подписать: вместо «Д. Н. Ефимов» напечатала «А. Н.». «Весь мир знает, что я Дормидонт Николаевич!» – брызгая слюной, кричал рассерженный зам. Он в штыки встретил ее назначение заведующей и теперь ставил палки в колеса с греческой комнатой…
Лида увлеклась, рассказывая, и не сразу заметила, что Марк заснул. Она вздохнула, погладила его по щеке, поцеловала в лоб и ушла. Долго лежала, с тоской глядя в темноту, но потом все же задремала. Проснулась Лида от дикого крика – вскинулась и села, прижав руки к груди. Сердце колотилось, в горле пересохло, в ушах звенело, и даже замутило от ужаса. Она боялась пошевелиться и робко позвала Марка. Потом крикнула:
– Марк?! – Она спустила ноги с кровати, хотя ей было страшно до дрожи.
Но Марк уже прибежал, и Лида с облегчением припала к нему.
– Что? Что случилось? – заговорили они одновременно. – Почему ты кричала?
– Я? Это я кричала? – И осознала: да, правда, сама так завопила во сне, что проснулась.
– Тебе приснилось что-то?
– Наверно… Не помню ничего… Один ужас… Господи, как страшно было!
– Давай, скажи быстро: «Сон не мой, сон не мой, мне приснился сон чужой!»
Лида послушно повторила, и ей на самом деле стало легче. Она глубоко вздохнула и обняла Марка, они поцеловались и уже через секунду любили друг друга – не сказав ни единого слова, ни о чем не подумав, просто любили друг друга. Медленно, нежно, долго. И заснули, так и не разомкнув объятий. Это было притяжение двух тел, мощное и неодолимое, как притяжение железа к магниту. Марк проснулся утром в постели Лиды, один. Полежал, мрачно глядя на потолок, вздохнул и пошел на кухню, где Лида уже приготовила завтрак.
– Тебе кофе сварить или растворимый выпьешь? – спросила она не глядя.
– Да все равно.
– Ладно, сварю. Садись, что ты топчешься? Остынет!
Марк сел, поковырял вилкой яичницу-глазунью, смотревшую на него с укоризной, и произнес:
– Послушай, Артемида, то, что было ночью…
– А ничего не было. – Лида, наконец, взглянула на Марка.
– Не было?
– Это просто сон.
– Который приснился сразу обоим?
– Да. Просто сон. Ничего не было.
Марк внимательно вглядывался в Лиду, и у него в голове созревал вопрос: а почему она до сих пор не в Лондоне? Артемида отговаривалась, что, мол, возникли какие-то бюрократические проволочки, а Марк не вникал. Но прошло уже… Сколько? Полгода! А Лида все еще здесь! И что это значит? Что означает греческая комната, про которую она так увлеченно рассказывала вчера? Спортивная секция, куда она с таким трудом пристроила Ильку? Новая детская мебель, купленная ею в «ИКЕЕ»?
Они молча смотрели друг на друга, и Марк понял, что не хочет услышать ответы на эти вопросы. Не хочет знать, действительно ли она осталась в России из-за него. И почему. Нет, слишком больно.
– Ты права. Ничего не было.
– Марк, только… Вика не должна узнать.
– Конечно.
– И больше таких снов не будет.
– Я знаю.
Лида и сама почти поверила, что ничего не было. Они с Марком словно выпали из действительности в какую-то параллельную реальность, созданную специально для них двоих. Только там они и были настоящими. А здесь… здесь действовали печальные двойники той счастливой пары, так и не разомкнувшей объятий. Сон, просто сон, и все. Прекрасный сон…
Лида отправилась, как и обещала, в больницу к Вике. Сегодня та выглядела получше и старательно улыбалась Марку и Лиде. Лида всматривалась в ее лицо, выискивая следы той вчерашней, чужой и страшной Вики. Следила и следила за ней, стараясь не подавать виду. Показалось или нет, что на губах Вики, вяло ковыряющей ложкой йогурт, вдруг мелькнула саркастическая усмешка? И во взгляде блеснуло что-то хищное? Неужели она притворялась все это время? Нет, невозможно. И привязанность ее, и радость всегда были искренними! Может, Вика только сейчас так изменилась? А может, просто померещилось вчера?