Читать интересную книгу Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта - Марсель Брион

С другой стороны, покупали все эти гости мало, даже если и не подражали привычке лорда и леди Каслри заходить во все магазины, не делая ни единой покупки. Народ жаловался на это, как отмечает датский дипломат Хегардт: «Однако венская публика, такая жадная до зрелищ и развлечений, начинает уставать от непрерывных празднеств, и праздник в честь отъезда августейших иностранцев был бы для нее, вероятно, самым желанным, тем более что венцы относят на счет столь длительного пребывания гостей в столице чрезмерную дороговизну, увеличивающуюся с каждым днем, и опасаются, как бы огромные расходы императора на удовольствия гостей не легли на плечи подданных контрибуцией, которую иронически называют Bürgeinquartierung Steuer (налог на размещение по казармам). Можно предположить, что император сам с удовольствием выпроводил бы из Вены всех этих августейших особ, которые с семьями и многочисленными свитами живут здесь за его счет да еще и обременяют заботой о том, чтобы их развлекать, вынуждая его самого вести совершенно непривычный для него образ жизни».

Советник датской миссии был прав: Францу не терпелось покончить с этими бесконечными промедлениями; он знал, что народ недоволен, что дамы из аристократических и буржуазных кругов обижаются, если их не приглашают на празднества, а когда приглашают, они сетуют по поводу расходов на платья и украшения, необходимые для того, чтобы появляться на людях в лучшем виде. В свою очередь их мужья приходили в ужас от того, как тают деньги, расходующиеся на украшения, шали, шарфы и туалеты. Многие из них также хотели, чтобы из Австрии как можно скорее убрались шустрые адъютанты и галантные секретари посольств, слишком тесно прижимавшиеся к их супругам, заставляя этих дам без конца вальсировать.

Люди устали от всего этого и даже от шуток по поводу ожирения вюртембергского короля, которого называли не иначе как вюртембергским чудищем. По рукам ходила карикатура, на которой он был изображен с воздетыми к небу руками в отчаянии от того, что огромное пузо мешает ему видеть пуговицу на собственных штанах, пуговицу, на которой изображено его королевство. Надпись на этом рисунке гласила: «О, как я несчастен! Я даже не могу увидеть свои провинции!» Все понимали, что возможность весело обсуждать быстро набившие оскомину внебрачные забавы русского императора не стоит миллиона флоринов, ушедшего на организацию его пребывания в Вене. Добрые венцы уже перестали замечать, проводит ли он ночи у той или у другой дамы. Для веселых пересудов было достаточно циркулировавших по городу копий перехваченного полицией[114] письма Александра красавице голландке Луизе-Фре-дерике Бооде, законной супруге Симона-Мориса де Бетмана.

Воспользуемся нескромностью полиции и почитаем через плечо Хагера это любовное послание царя всея Руси. Оно было послано по адресу некоей м-ль Идцштайн из Франкфурта, которая была доверенным лицом и «почтовым ящиком» любовников, когда им приходилось разлучаться друг с другом:

Наконец-то я получил, любимая, твое письмо. Мои глаза, так долго лишенные возможности читать написанные твоею рукой строки, счастливы созерцать твой прекрасный почерк, один вид которого подтверждает, как ты мне дорога, как вся вселенная стирается из моих глаз, когда от тебя приходит хоть какая-то весточка. Мое счастье дополняется уверенностью в том, что ты здорова, что то единственное маленькое существо, о котором ты так искусно даешь понять, тебе не безразлично, одним словом, предмет твоих нежных ласк… Как после таких слов выразить все то, что заполняет мое сердце? Мне необходимо все сознание своего долга, все…[115] понимание неосторожности, которую я допустил бы, если бы ускорил ход вещей и полетел к тебе на крыльях любви, чтобы умереть в твоих объятиях. Я осмелился дважды написать тебе, даже не получая твоих писем. Я послал эти письма, как и раньше, через нашу приятельницу, но ты не обмолвилась о них ни единым словом, что заставляет меня опасаться, как бы они не потерялись. Способ, который ты использовала для того, чтобы до меня дошло твое письмо, очень хорош и надежен. На коленях заклинаю тебя: пиши мне еще! Прощай, моя единственная любовь.

Возможно, он был искренен. Непостоянство его характера приводило к тому, что он, как в политике, так и в любви, жил полностью и исключительно настоящим мгновением. И даже если он писал далекой возлюбленной с такой трогательной простотой, с такой наивностью школьника, при этом едва освободившись от объятий г-жи Шварц и в предвкушении ласк герцогини де Саган, это вовсе не означало, что все его слова не соответствовали самым точным образом его мыслям, его самому искреннему чувству.

Меттерних

В этом водовороте интриг и удовольствий, которым он руководил с трезвостью уверенного в себе гениального политика, Меттерних не переставал стремиться к успешному проведению в жизнь своей программы — возвращения к абсолютизму. Некоторые присутствовавшие на конгрессе Высочества его откровенно ненавидели, называли Скапеном от Дипломатии, но более прозорливы были те, кто дал ему прозвище Утес Порядка. О нем говорили также, что, действуя как борец за легитимность, он хотел остановить колесо истории. Несгибаемый, непоколебимый во всем, что он считал истиной, справедливостью и благом, Меттерних был полной противоположностью Талейрану, сурово осуждавшему князя уже в силу коренного различия их характеров. После одного особенно бурного заседания — против него крайне жестко выступал царь — князь Беневента писал: «Князь Меттерних показал на этом заседании всю глубину своей посредственности, склонность к мелочным интригам, сомнительную изворотливость, а также виртуозную способность пользоваться расплывчатыми формулировками и лишенными содержания словами». Зато его позиция была высоко оценена такими мелкими монархами, как вюртембергский король и неаполитанские Бурбоны, чьи интересы он защищал не из уважения к этим лицам, а единственно потому, что они олицетворяли собой принцип легитимности, ради которого он был готов идти на любые жертвы.

Этот абсолютист, мечтавший о сохранении отживших способов правления и мышления, считал себя прогрессивным человеком. Он как-то сказал: «Мне следовало родиться в 1900 году, чтобы иметь перед собой весь XX век». Враждебно относясь к конституциям, парламентаризму, ко всему тому, что отдавало либерализмом или якобинством, Меттерних в этом отношении был отсталым человеком, но во внешней политике он исповедовал гораздо более передовые убеждения, нежели его современники. Гарольд Николсон, очень точно проанализировавший его характер и пропагандировавшуюся им «систему»,[116] справедливо заметил, что Меттерних искренне и твердо верил в «европейское согласие» как в нечто превосходящее интересы каждого из государств. И слова этого человека, написавшего, что «политика — это наука о конкретных жизненных интересах каждого государства в самом широком смысле», были пророческими. Он писал: «С тех пор как больше не существует изолированных государств, которые можно найти только в летописях языческого мира… мы должны постоянно рассматривать сообщество государств как основное условие существования современного мира. Великие аксиомы политической науки происходят от знания истинных политических интересов всех государств; именно на этих общих интересах зиждется гарантия их существования. Построение международных отношений на основе взаимности и гарантии уважения обретенных прав составляет в нашу эпоху самое существо политики, а дипломатия это лишь ее повседневное применение. Между той и другой, на мой взгляд, существует то же различие, что между наукой и искусством».

Анархисты 1848 года, которые прогонят Меттерниха из столицы и возрадуются обвалу его «системы», превалировавшей на конгрессе, фактически окажутся менее современными, чем этот государственный деятель, которого считают ретроградом, потому что не понимают того, что он был фактически провозвестником и Лиги Наций, и Организации Объединенных Наций. Он понимал также, что рабочие заседания конгресса должны чередоваться с празднествами, потому что удовольствия и развлечения представляют собой некую смазку, необходимую этому механизму.

Кроме того, подготовка и руководство развлечениями иностранных гостей были еще одним способом держать их под контролем. Пышность, которую афишировал Меттерних, должна была, по его понятиям, служить пропаганде Габсбургского дома и свидетельствовать о благополучии австрийских финансов. Идея о том, что для получения кредита, пусть даже только морального, следует основательно потратиться, была правильной идеей; венцы не всегда это понимали, и популярность Меттерниха уменьшалась пропорционально увеличению стоимости жизни, неблагоприятному для «средних кошельков».