не говорил им, как тебя зовут?
– Не хотелось разговаривать, – ответил Илай чуть внятнее.
Зед тихо усмехнулся и подошел к окну. Приземистый горизонт размывался снегопадом.
– Не знал, что ты говоришь по-французски, – сказал Илай.
– Нахватался за эти годы.
– Я пытался прыгнуть за ней.
– Знаю. Мне рассказали, – ответил брат.
– Я вечно опаздываю, Зед. Я всегда запаздываю на долю секунды.
– Как и все мы.
– Ты видел когда-нибудь, во что поезд превращает девушку?
Зед помолчал, глядя в окно.
– Здесь жутко, – наконец сказал он. – Я забираю тебя домой.
Засим последовала вереница событий, вспоминать которые было муторно и невыносимо. Красное виниловое сиденье в аэропорту Дорвала по соседству с Монреалем. Стойка регистрации, на которую он грузно опирался, уставившись в пол. Ему предлагали инвалидную коляску. Он настоял на том, что проследует по аэропорту пешком, но с минуту не мог вспомнить, в какую сторону идти. Зед, обремененный багажом и волнениями, придерживал его за локоть, направляя на нужный курс. Илай передвигался странной шаркающей походкой, спотыкаясь о тени на гладком глянцевом полу.
Недолгий зимний перелет через границу. Серое крыло самолета в иллюминаторе. Окружающий мир представал перед глазами едва запоминающимися промельками – снег, воздух, углы зданий (напоминает сон, который он недавно видел: снег, война, смутное ощущение героизма, холодный окоп). В окне такси – улицы Манхэттена. («Здесь хотя бы оживленно», – сказал он брату прежде, чем снова закрыть глаза. Первое, что он произнес за четыре часа и ничего не сделал, чтобы приободрить Зеда.) Изображение озабоченности на лице матери, поверхностное и отсутствующее, как набросок на чертежной кальке. Открывается дверь в голубую спальню, где он провел детство, доносятся уверения в том, что он может отдыхать сколько угодно, что все образуется, пижама, обеспокоенные голоса в коридоре. Он закрывает глаза и тотчас засыпает.
Первые дни он мало двигался; тихо лежал в постели, разглядывая игру света на потолке. Затем дни протекали в своеобразном темпе: ритм зимнего света ясным полднем, вид на черно-белые просторы Центрального парка из окна маминой квартиры, белый снег на серебристых деревьях и темные тропинки, петляющие между ними, – он мог погружаться в них с головой часами. Целые дни проходили в голубой комнате в Верхнем Вестсайде – за окном снег, тихо играет любимая мамина музыка Баха и Вивальди в другой комнате, а она беззвучно подпевает, внизу прохожие черными точками ходят по ледяному миру.
– Вопрос в том, – заметил Зед, – чем ты теперь будешь заниматься.
Зед не собирался задерживаться. Он возвращался в Африку на несколько недель, затем планировал поездку в Европу. Ему хотелось, как он сказал, посидеть на месте Дельфийского оракула. Он хотел, чтобы Илай поехал с ним. Они вяло спорили, есть ли там еще оракул; Илай полагал, что не исключено. Зед склонялся к мысли, что все мы оракулы, но конкретно этот оракул едва ли ходит по земле.
– Я хочу попутешествовать.
– Я хотел сказать, после Греции. После нашей поездки. Ты вернешься в Бруклин?
– В Бруклин? Нет, вряд ли.
– Почему нет?
– Потому что все, чем я там занимался, было бессмысленно, – сказал Илай. – Потому что я катался по ледяной корке жизни, подобно ей. У меня там есть друзья, но я, пожалуй… – Он замялся, глядя на одиночную фигуру человека в парке в черном пальто на фоне дорожки, и он прижал кончики пальцев к оконному стеклу. – Давненько я не выходил на улицу, – сказал он. – Мне бы хотелось погрузиться во все это.
– Во что?
– Погрузиться в окружающий мир. Вот в чем была ее проблема, – сказал Илай. – Она не была способна как следует окунуться. Недостаточно созерцать мир и фотографировать. – Он помолчал и сказал: – Недостаточно лишь скользить по льду. Это метафора Лилии, а не моя. Она рассказывала о том, как жила. О том, что можно катиться по поверхности мира всю жизнь, заходить в гости, уходить, ни разу по-настоящему не провалившись. Но так не годится. Так нельзя. Ты должен уметь проваливаться. Утопать, погрязать. Нельзя просто так кататься по поверхности, заходить-уходить.
– Некоторые только и умеют, что кататься.
– Как ты нашел меня в Монреале?
– В кармане твоей куртки лежало неотправленное мне письмо.
– Оно еще у тебя?
Оно было в кармане Зеда; он молча передал его Илаю. Письмо оказалось длиннее, чем помнилось Илаю, четыре-пять плотно слежавшихся страниц казались теперь чужими; почерк был размашистый, не признающий полей, слова расплющивались о край страницы:
«Я хотел стать ее путеводной звездой. Я хотел стать ее картой. Я хотел пить с ней кофе в кофейнях по утрам и заниматься делом, как ты, как она, а не философствовать о деле, разбирая слой за слоем, как матрешку, бесконечные значения и смыслы. До встречи с ней я был одинок. Я хотел исчезнуть с ней и вписать ее в мою жизнь. Я хотел стать ее компасом. Я хотел быть ее последим собеседником, ее переводчиком, ее языком, Зед, но у нас не было общего языка».
– Я даже не узнаю почерк, – сказал Илай.
– Знаешь, куда она отправилась?
– Понятия не имею. Она может оказаться где угодно. Мне вообще-то показалось, что я слышал ее голос на платформе в Монреале, но думаю, это была слуховая галлюцинация. – Он смотрел на письмо. – Словно депеша из дальних стран, – сказал он. Аккуратно сложил и вернул Зеду. – Вообще, формально, это и есть депеша из дальних стран, просто я не узнаю…
– Почерк? Эмоции?
– Ни то ни другое.
– Тебе еще хочется ее разыскать?
– Лучше я останусь один, – сказал он.
44
В последнее утро в Монреале Лилия проснулась рано и неподвижно лежала под одеялами. В те дни она спала, не снимая одежды, и ложилась в постель, натянув по две пары носков, но зима все равно просачивалась сквозь окна ее съемной комнаты. Продрогшая, она вставала, быстро залезала под душ и надевала униформу официантки.
В «Бистро де Порто» на той же улице она погружалась в транс работы, протирая столы, подавая еду, а вечером возвращалась к себе и переодевалась. Выйдя снова наружу, она часами слонялась по улицам, но было слишком холодно, чтобы фотографировать. Ей не хотелось вытаскивать руки из карманов. Вечером она прошла мимо клуба «Электролит», подсознательно надеясь снова встретить Микаэлу, но у входа никого не оказалось. Она побыла в любимом книжном магазине, читая историю Нью-Йорка на французском, затем направилась домой в сгущающихся сумерках. Таких морозов, как в Монреале, ей еще не приходилось испытывать. Она надевала под куртку по три свитера, но они были тонкие, а стиснутые руки в перчатках казались ледышками.