2-е замечание. «Западные бронзы не только более многочисленны, но и более разнообразны как в отношении категорий, так по преимуществу и в количестве типов»{414}.
3-e замечание. «Доля евразийского компонента среди западных коллекций почти десятикратно более высокая, нежели на востоке»{415}.
4-е замечание. «Спектроаналитическое исследование химического состава сейминско-турбинского металла недвусмысленно показало, что движение металла от районов своей первоначальной выплавки до места попадания в землю (захоронения) подчинялось по существу лишь единственному направлению — с востока на запад. Случаи обратного продвижения… аномальны»{416}.
5-е замечание. «Выводить заключение об импортах сибирских изделий на западе от Урала из факта резкого преобладания литейных форм на востоке попросту неверно. Это вытекает из наличия большого числа КТР так называемой западной серии, представленных исключительно на европейской территории. Такие предметы могли отливать только на месте, но не восточнее Урала»{417}.
6-е замечание. «Могильники западной зоны отчетливо показали нам, что сейминско-турбинские популяции легко инкорпорировали в свою социальную структуру этнически чужеродные группы»{418}. Т. е. перед нами еще одно подтверждение тому факту, что СТТФ не этнический, а военно-организационный феномен.
7-е замечание. Результаты изучения антропологических материалов сибирских могильников СТТФ дают следующую приближенную картину: «В основном представлены два типа: европеоидный с признаками южной средиземноморской группы, а также метисный, в котором легко улавливается сильная примесь монголоидности. Любопытно, что в материалах елунинской культуры устанавливается принадлежность мужчин только к первому типу, а женщин ко второму{419}»{420}.
Первый и главный вывод состоит в том, что с запада на восток уходили бойцы, а с востока на запад поступали металлические заготовки, т. е сырье в первоначально обработанном виде. Алтай, по отношению к Восточной Европе служил поставщиком металла. Ситуация описанная здесь типична в отношении метрополии и провинций. Так, в XIX веке английские офицеры уезжали служить в Индию, а по выходу на пенсию иногда оставались доживать здесь. Из Индии же в Англию поступал чай, который зачастую фасовался и смешивался на английских предприятиях. Особо следует отметить, что на Алтай уходили молодые и холостые бойцы, которые обзаводились семьей на месте и брали жен из местного населения.
Тот факт, что Алтай в древности являлся зоной развитой металлургии, ни в коем случае не характеризует его как возможную метрополию. К примеру, о народе тугю известно, что «когда Тхай-ву [440–451], император из Дома Вэй, уничтожил Цзюйкюя{421}, то Ашина с 500 семейств бежал к жужаньцам, и, поселившись по южную сторону Алтайских гор, добывал железо для жужаньцев»{422}. Это сообщение характеризует первоначальное положение рода Ашина как зависимое.
Сейчас следует определить временные рамки существования сейминско-турбинского транскультурного феномена. По утверждению Черных E. H. и Кузьминых C. B. сейминский хронологический горизонт в целом синхронен периоду микенских влияний, которые охватывают Балкано-Карпатский регион и вообще Центральную Европу. В XVI в. до н. э. СТТФ уже существовал, а даты алтайских памятников елунинского типа полученные радиоуглеродным методом, позволяют утверждать, что СТТФ существовал и в XVII в. до н. э. Что касается даты распада СТТФ, то похоже, что она не выходит за рамки XV в. до н. э. Во всяком случае пока нет особых оснований утверждать о более позднем времени существования вышеуказанного феномена.
Возможно, что историю организации СТТФ следует увязывать с некоторыми историческими событиями связанными с циркумпонтийской металлургической провинцией (ЦМП), а именно с распадом последней.
Сейчас мы зададимся еще вот каким вопросом. С какой лингвистической общностью можно связать носителей сейминско-турбинского транскультурного феномена? Данный вопрос очень сложен, но основным претендентом на роль средства общения носителей СТТФ является тохарский язык, при этом следует помнить, что он известен нам, в основном, по материалам письменных источников V–VIII вв. из Синьцзяна. Что представлял из себя тохарский язык в начале II тыс. до н. э., затруднительно ответить хоть сколько-нибудь точно.
Между тем, В. В. Напольских было предложено полтора десятка возможных лексических заимствований из ИЕ языка близкого тохарским («паратохарского») в уральских языках, среди которых слова со значением «металл», «лошадь», «лить», «колесо». Как указывает В. В. Напольских, «проникновение этих слов в уральские языки, от прасамодийского в Западной Сибири до праприбалтийско-финско-мордовской общности на Верхней Волге, связывается с распространением в XVII–XVI вв. до н. э. сейминско-турбинского транскультурного феномена (выделено мной. — К.П.), в составе носителей которого могли быть потомки создателей афанасьевской археологической культуры, с которой могут быть связаны ранние этапы этнической истории языковых предков тохаров»{423}.
Кроме того, акад. Т. В. Гамкрелидзе и акад. В. В. Иванов связывают продвижение коневодческой культуры на восток, т. е. на Алтай, в иньский Китай и т. д., именно с тохарами. В первой части книги была приведена некоторая лингвистическая информация на этот счет. Повторим ее. Как известно, название лошади, восходящее к одному корню, распространено во многих языках Евразии — morin (монгольский), murin (маньчжурский), mal (корейский); в тибето-китайских языках — китайское слово ma, древнебирманское mran, древне-тибетское rman; в кельтских языках — marc (древне-ирландский), march (валлийский), μαρχαν (галльский); из кельтского данная форма была заимствована в германские языки: marr/merr, конь/кобыла (древнеисландский), marah/mariha, конь/ кобыла (древневерхненемецкий), mearh/miere, конь/кобыла (древнеанглийский) и, наконец, в русском языке — мерин.
Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов указывают, что «вместе с «лошадью» в районы Центральной и Восточной Азии был занесен и весь комплекс ритуально-мифологических представлений о «лошади» Так, в алтайских традициях обнаружены сходное с индоевропейским жервоприношение коня, связанное с культом бога Неба, и связь коня с Мировым деревом, аналогичная древнеиндоевропейским представлениям. Именно в иньскую эпоху Китая (середина II тыс. до н. э.) здесь обнаруживается роль лошади как главного культового животного, которое приносится в жертву при погребении правителя{424}.
По мнению Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванова тохарские диалекты (их два, арси и кучан) оказались, очевидно, первой и самой раней миграционной волной в восточном направлении от ареала прародины индоевропейцев, которая предшествовала индо-иранским миграциям. Отсюда выводятся индоевропейские заимствования в китайском типа др. — кит. miet «мед», ср. тох. В mit < *miat «мед»; кит. k'uan, др. — кит. k'iwen «собака», ср. тох. В ku, вин. п. kwem «собака»; кит. chu «свинья», ср. тох. В suwo «свинья», swanana «свиной»{425} и др.
Кроме того, в конце 20-х годов прошлого века, в районе Аньяна, который расположен в средней части бассейна реки Хуанхэ, на территории современной провинции Хэнань, археологами были открыты городище и могильники эпохи бронзы. Расшифровка надписей на гадательных костях позволила отождествить обнаруженное городище (район дер. Сяотунь) с хорошо известным по древним письменным памятникам государством Шан-Инь (1764–1022 гг. до н. э). При раскопках свыше десятка царских гробниц были обнаружены боевые колесницы с тонкими и прочными колесами со множеством спиц, а также запряженные в эти колесницы боевые лошади. «До сего времени на территории Китая люди не знали ни колесниц, ни повозок. Не было в неолитическом Китае и одомашненной лошади. Обнаруженные колесницы, по своему типу, имеют аналогии в хетто-митаннийских и вообще индоевропейских»{426}.
Проникновение в Китай иньского периода данного типа колесниц осуществилось, по мнению археолога П. М. Кожина, благодаря контактам с мощными центральноазиатскими военизированными группировками. Данные группировки очевидно находились на достаточно высоком уровне социально-экономического и государственного развития и принесли в Центральную Азию новый способ военной организации{427}.