И денег бы, пожалуй, хватило, чтоб построить каравеллу…
Однако Головин теперь не собирался заниматься купечеством, да и товар был чужим, принадлежал Брюсу и, с трудами великими привезенный сюда, вдруг стал никчемным и малополезным, ибо предназначался, чтоб посеять вражду, учинить войну туземцев. А она уже давно разлилась по тундре, и ныне сей груз становился опасным, как масло, подлитое в огонь. Тащить его далее с собой уже не имело смысла. Хуже того, обоз не только скует движение — столь драгоценный товар может стать приманкой для той или иной воюющей стороны либо просто для разбойничьих шаек туземцев, коими было пограблено и сожжено ясачное зимовье. Они, как волки за стадом оленей, будут идти вослед и при случае отбивать нарты с грузом или устраивать засады.
Как ни прискорбно, а от сего добра след избавиться и далее идти налегке…
Команда, уставшая от солонины, тем часом наварила полный котел мяса, Головин позволил налить всем по чарке, однако веселья не получилось, люди говорили вполголоса, прислушивались, вглядывались в мельтешение ночных теней и не оставляли ружей. Непроизвольно они жались друг к другу, и даже невеста со служанкой, обычно державшиеся поодаль от мужчин, не захотели уединяться в приготовленном для ночлега лабазе и долго оставались возле пожарища. Только заметил Ивашка, княжна будто бы не подпускала к себе Пелагею, сторонилась ее, и потому весь вечер пробыла возле его плеча. Время от времени, лишь краем глаза, Головин зрел ее лик под покровом, озаренный багровым пламенем и оттого золотисто мерцающий, как у хрустального изваяния в подземном храме югагирской пророчицы Чувы.
Только слепой югагир, не притрагиваясь ни к пище, ни к питью, ходил окрест, нюхал стылый воздух и, по всему видно было, поджидал кого-то.
Отогревшись, девицы забрались в лабаз, ближе к полуночи офицеры и нижние чины остались у огня, Лефорт же сменил дозорных и выставил усиленный караул. Посидев под арестом в труме коча, он более подлых разговоров не заводил, вел себя учтиво, однако помнил о предстоящей по возвращении в Петербург дуэли. То, что было известно из предсказаний Тренки, Головин с Лефортом не обсуждал, однако тот сам о многом догадывался и теперь, взирая на пожарище, получил догадкам своим явное подтверждение.
— Как ты полагаешь, Иван Арсентьевич, — сейчас спросил он, — ясачные люди супротив власти взбунтовались или же меж собою распрю затеяли?
— Утром снаряди лазутчиков, — уклонился Головин от прямого ответа. — Пускай обойдут прибрежную тундру, сыщут стойбища оленьих людей и разузнают, что здесь сотворилось.
— Добро, командор… Только сдается мне, война здесь лютая. Туземцы отчаялись либо так осмелели, что, сыска и наказания не страшась, государево зимовье подпалили. И куда охрана подевалась? Ясак бросила и драпанула от бунтарей?
— Возможно, и драпанула…
— Коль казаки бегут, как же мы пойдем сквозь воюющие землицы? И сыщем ли оленьи упряжки с нартами? Найдем ли проводников толковых?
— Ежели есть иные соображения, сказывай, — отозвался Головин.
— Не лучше ли коч возвратить, зимовье срубить или чумы частоколом обнести, перезимовать и далее морем идти? Ружей и винтовок у нас довольно, ежели чего, отобьемся. А в тундре с долгим обозом мы уязвимы.
— Разведаем, что здесь приключилось, и согласно диспозиции поступим. — Ивашка поискал взглядом Тренку, который все еще бродил подле становища. — Лазутчикам скажи, пускай дознаются, где можно упряжки с нартами подрядить и каюров* взять.
Лефорт тоже покосился на югагира:
— А что сродник княжеский говорит? Он же провидец, все наперед знает…
— Захворал Тренка, — опять уклонился Головин. — Худой стал…
— Ты говорил, нас должен жених поджидать в устье Енисея, — наседал Лефорт. — А тут, окромя разбойных людей, нет никого и подмоги ждать неоткуда. Знать, не прошли сюда чувонцы, а то и вовсе сгинули, поелику война. Ежели они не прошли, мы и вовсе не пройдем.
— Спешить не станем. Оскол и припоздать может, из-за сей распри… Прикажи команде схоронить товар.
— Каким же образом? — опешил Лефорт.
— Оставь, сколько нам потребно будет, остальное спусти под лед.
— Сие невозможно, Иван Арсентьевич! Граф свои деньги потратил!
— Знать, напрасно потратил… Товар след утопить! И поторопись приказание исполнить, ибо уже полночь. Надобно, чтоб ни одно чужое око сего не позрело.
У Данилы проснулось его немецкое скопидомство.
— Аглицкие винтовки по четырнадцати рублёв за штуку! Пороху двадцать один пуд! Свинцовых пуль на триста рублёв! А сколько рому гешпанского, и водки, и прочего добра?..
— В реку выльешь, — перебил его капитан. — И изволь проследить, дабы никто из команды не посмел злоупотребить. В дорогу одного бочонка довольно.
Лицо Лефорта набрякло и пожелтело, должно быть от небесного сияния.
— Я буду вынужден донести о сем самоуправстве генерал-фельдцейхмейстеру, — проговорил он голосом глухим и угрожающим.
— Донеси непременно! — тихо взъярился Головин. — А также сообщи: покуда шли реками да волоками к Енисею, на югагиров многие ясачные народы натравили и войну учинили по причине, нам не ведомой. Князя же их, Оскола Распуту, в железа забили и в срубе содержат. И спроси генерал-фельдцейхмейстера, отчего он, в Петербурге будучи, при дворе, сего не предотвратил? И предприятие, замысленное волею покойного государя Петра Алексеевича, подверг опасности великой! Ежели и вовсе не погубил…
Данила отступил, растерянно всхлопнул руками, глаза выкатил, не зная, чем и ответить.
— А на что… А кому мы невесту везем? — наконец-то выдавил он. — Коль жених в железах?
— И о сем спроси Якова Вилимовича! Коль он скажет тебе… Ныне же потрудись приказание исполнить в точности.
Головин развернулся и пошел к югагиру.
Тот стоял, оперевшись на узловатую лиственничную палку, и будто бы смотрел в желтую ночь.
— Ты бы не суетился, боярин, — не оборачиваясь, проговорил он. — Ложись-ка спать. Завтра в дорогу чуть свет.
— В дорогу? — подивился Ивашка. — Уж не пешими ли? Тренка не шелохнулся.
— Нганасаны упряжки гонят. Слышишь, оленьи рога стучат?
Ивашка так долго вслушивался в ночную тундру, что зазвенело в ушах и сквозь этот звон донесся далекий тихий плач, словно голос причитающей служанки очистился от безутешного бабьего рева, обрел высокий, чистый и благородный звук пения и теперь более напоминал колыбельную, ниспадающую с неба. Но в следующий миг сей голос пропал, ибо команда принялась скатывать товар на лед протоки и тонкий, еще не окрепший, он пронзительно зазвенел, расходясь трещинами. Грузные, окованные ящики скользили, ровно челны. А бочки и вовсе летели далеко, почти до середины, У команды что-то вроде игры учинилось — кто дальше запустит, и запускали со свистом и улюлюканьем.