Читать интересную книгу Гулливер у арийцев - Георг Борн

Можно сказать, что Арнольд приехал ко мне и просил подвезти его до границы. Я решил, что он собирается нелегально попасть в Германию. Меня поэтому не удивило, что он недалеко от границы встретился с каким-то типом.

Нет, это очень дешево и неубедительно. Ведь Арнольд в своем письме недвусмысленно обвиняет меня в похищении его. Никто не поверит, Штеффен, твоей версии.

Можно рассказать почти все, как было, но изобразить себя такой же жертвой, как Арнольд, которой, однако, удалось убежать.

Почему же тогда я сидел в Базеле три дня и молчал? Все это никуда не годится. Я, действительно, перехитрил себя. Я правильно поступил, отказавшись отвечать, без помощи из Берлина я не выкарабкаюсь.

Проходят четыре дня. Меня вновь ведут в кабинет, где я уже раз был, на этот раз он выглядит не так мрачно, очевидно, по сравнению с моей камерой.

— Ну, что же, господин Штеффен, вы все еще отказываетесь отвечать на вопросы?

— Я уже заявлял, что жду представителя моего консульства.

— Ах вот оно что! Прочтите, господин Штеффен, в таком случае письмо вашего консула.

Я беру в руки лист бумаги с бланком «Германская империя» и жадно читаю.

Мною овладевает бешенство. Оказывается, германскому консульству Карл Штеффен лично неизвестен, он лишен германского подданства, как аморальный субъект.

— Вы удовлетворены, господин Штеффен, ответом вашего консульства?

— Вполне.

— И будете отвечать на вопросы?

— С полной откровенностью.

— С кем вы ездили в такси?

— С Людвигом Арнольдом.

— Где вы нашли такси? Как фамилия шофера? Когда вы познакомились с Арнольдом?

Я отвечаю на все вопросы, называю имена и даты. Мною руководят два мотива: злоба и расчет. Они бросили меня на мостовую, как корку съеденного банана. Эти прохвосты назвали меня аморальным субъектом.

Они думают, что я буду молчать и возьму всю ответственность на себя. Они увидят, на что я способен, когда меня доведут до крайности.

Кроме злобы, мною руководит и чувство самосохранения: обо мне должен знать весь мир, тогда они не решатся меня отправить к праотцам.

Тебе, Штеффен, угрожает смерть от слабости сердечной мышцы.

Я предлагаю следователю рассказать все в последовательном порядке. Его вопросы только затрудняют связное изложение.

Чиновник в грубой форме предлагает мне не читать ему лекций и отвечать на заданный вопрос.

Я понимаю. Швейцарское правительство не заинтересовано в углублении вопроса, и моя откровенность его мало радует. Я вижу, что из протокола вычеркивается несколько моих заявлений.

Смотри, Штеффен, как бы тебя не выслали в Германию.

Я чувствую, что бледнею. Потом вспоминаю: ведь консульство сообщило, что я лишен германского подданства. С этой стороны я могу быть спокоен.

Главное, чтобы они меня не отправили на тот свет. Может быть, из Берлина уже выехал какой-нибудь Пауль.

Бедный Штеффен, ты попал в грязную историю.

Допрос продолжается. Следователь пытается сбить меня с толку, но вскоре убеждается, что со мной это довольно трудно проделать.

Через час я опять у себя в камере. Наступает вечер. От нервного напряжения не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок на узкой жесткой койке.

Меня мучит мысль: в чем заключается моя ошибка? Даже если бы я приехал в Базель по липовому паспорту, это тоже мало бы что изменило. Нет, здесь должна быть какая-то более серьезная ошибка. Ведь есть даже теория роковых ошибок, их совершали библейские цари, Александр Великий, Наполеон.

Я вспоминаю все свои действия в течение последней недели и не нахожу, в чем я виноват: все было благоразумно, осторожно, тонко. Единственное, в ком я ошибся, — это в Арнольде, а я мог это предвидеть, я должен был считаться с этой возможностью. Да, моя грубая ошибка заключалась в том, что я должен был остаться в Германии.

Но, хорошо, что бы я там делал? Письмо Арнольда все равно было бы опубликовано, Штеффен объявлен провокатором и потерял бы для них всякую ценность. Они, конечно, поспешили бы от него избавиться. Нет, ошибки сделано не было. Я хотел бы прочесть, что пишут обо мне газеты.

Ты, Штеффен, неожиданно стал популярен, твое имя склоняется в кафе, трамваях и поездах. Это забавно, но ведь ты, Штеффен, никогда не гонялся за популярностью. Ты хотел мирно и тихо прожить свою жизнь.

Я не могу равнодушно вспомнить об Арнольде, этот негодяй мне испортил все.

Время проходит невыносимо медленно. Единственное развлечение — это допросы. Я пробую острить, но, увы, швейцарцы еще хуже моих соотечественников воспринимают юмор.

У меня возник недурной план — написать нечто вроде мемуаров. Я, конечно, не могу конкурировать с фон Бюловым, Штреземаном к другими корифеями мемуарного искусства, но я все же считаю своим священным долгом зафиксировать некоторые этапы своей скромной жизни. Это явится до известной степени страховым полисом.

Прежде ты, Штеффен, любил тень, теперь ты нуждаешься в свете, ярком свете.

Вот уже несколько месяцев, как я пишу свои воспоминания. Через неделю меня выпустят из тюрьмы и вышлют из пределов Швейцарской республики. Она слишком добродетельна и невинна для того, чтобы Карлу Штеффену было разрешено осквернять своим грязным дыханием альпийский воздух.

У меня в банке уцелело десять тысяч франков, я еду в Бразилию. Там Карл Штеффен начнет новую жизнь, у него есть ваш адрес, мадам Гуерера.

Вы выше моральных предрассудков. Вот только, боюсь, что на моей внешности плохо отразилось пребывание в камере. Да, это серьезная проблема, но не будем предрешать событий.

У меня, кроме того, возник один недурной проект. Это, конечно, на случай, если не выгорит с мадам Гуерера. Да, проект неплохой.

У тебя, Штеффен, и в тюрьме неплохо работает голова. Ты доволен собой, хитрец?..

Вместо послесловия

В каюте второго класса парохода «Колумбия», направлявшегося в Бразилию, был найден мертвым некто Вольфганг Крюгер. Пароходный врач установил смерть, наступившую в результате сердечной слабости. Никаких данных, на основании которых можно было бы разыскать родственников умершего, обнаружено не было. Среди вещей Крюгера была найдена толстая истрепанная тетрадь, содержавшая неразборчивые записи на немецком языке, не имеющие, по-видимому, никакого отношения к покойному. В записной книжке был обнаружен адрес мадам Гуерера, крупной землевладелицы в Сан-Паоло, которая, однако, на запрос сообщила, что никогда не слыхала о человеке по фамилии Вольфганг Крюгер.

Примечания

Все тексты приводятся по первым журнальным публикациям с исправлением очевидных опечаток и некоторых устаревших особенностей орфографии и пунктуации.

Гулливер у арийцев

Впервые: Октябрь, 1936, № 2. Отдельное изд. — М., 1936.

Единственный и гестапо

Впервые: Молодая гвардия, 1936, № 3. Отдельное изд. — М., 1936.

В журнальной публикации повесть предварялась следующим редакционным предисловием: «Название впервые публикуемого нами (пер. с немецкого) памфлета Георга Борна нуждается в разъяснении. Почему герой памфлета именует себя "единственным"? Откуда такой странный "титул"? Наименование это берет свое начало от заголовка книги известного теоретика анархизма Макса Штирнера, вышедшей в 1844 году, — "Единственный и его собственность". В своей книге Штирнер "философски" обосновывает проповедь самого необузданного эгоизма: "Что такое добро, что такое зло!.. Я — Единственный. Для Меня нет ничего выше Меня". Буржуазная сущность эгоистической философии Штирнера разоблачена Марксом и Энгельсом в одной из первых работ зрелого марксизма — "Немецкой идеологии". В памфлете Георга Борна красочно показано, прикрытием каких "идей" и устремлений является сейчас индивидуалистическая идеология в фашизированной, капиталистической Германии». Характеризуя повесть, современный фантаст Е. Лукин пишет: «Это ж надо было додуматься противопоставить гестаповской машине не героя-подпольщика, не отважного советского разведчика, а такого мерзавца, что поискать — не найдешь. Эгоист, циник, прощелыга, предатель! И ему, представьте, сочувствуешь. На фоне гестапо даже он кажется отрадным явлением.

Собственно, привлекательность плутовского романа в том и состоит, что жулик неизбежно симпатичнее государства, своего исконного противника. Мало того, любой душегуб (Стенька Разин, Робин Гуд) просто обречен на любовь народную, стоит ему противостать системе.

Однако мне всегда казалось, что для тридцать седьмого года такая манера изложения не совсем типична. Другая странность: блестящий перевод, а чей — не сказано. Хлесткие афористичные фразы, зримость и краткость характеристик. То и дело возникало впечатление, что повесть изначально написана по-русски. А еще был неуловимый момент, когда забавное повествование внезапно становилось жутким. Тоже, знаете ли, не каждому дано» («Недоразумения длиною в двадцать лет»). Лукин также высказывает предположение, что «Георг Борн» (Д. Штерн) либо «сразу писал на русском, либо переводил сам себя», что может объяснить отсутствие имен переводчиков в приводимых текстах.