Испытание всех сил ждало Бабушкина в Финском заливе. Но и до этого страшного испытания ему еще предстояло пройти “чистилище” на корабле под мирным флагом его все еще далекой родины. Моряк, с которым разговаривал Бабушкин, отправился к капитану Дедрухину, доложить, что есть на примете здоровяк кок, русский матрос, побывавший в плену у японцев. Дедрухина матросы называли в разговорах сокращенно — Дед. Он и был дедом в свои сорок лет: двадцатилетняя дочь молодого капитана имела уже дочь. Среднего роста, стройный Дед выглядел даже моложе своих лет. На его морском кителе (висел на спинке кресла в каюте) был прикреплен орден Красного Знамени. Деда не удивило, что вот теперь, в 1924 году, русский матрос из Гамбурга стремится попасть на родину. Еще не все матросы с восставшего в 1905 году броненосца “Потемкин” вернулись домой. Одиссея русских матросов, разнесенных на грозных волнах всех событий с начала XX века, продолжалась. Но американского негра капитану проще было взять на свою палубу, записать в команду корабля, чем соотечественника. Долгой бурей пронеслась по родной советской земле гражданская война, за рубеж бежали сотни тысяч подданных бывшей царской империи. Но кок нужен, немец или француз не будет знать языка. И может оказаться продувной бестией.
— Приведите его ко мне, — сказал Дед. — И скажите доку Хрыпову: пусть проделает с этим коком все медицинские штучки.
Пока решалась участь Бабушкина, негр Иван стоял на трапе и давал ему понять поднятым черным кулаком, чтоб моряк не делал попыток к вторжению. Бабушкин добродушно улыбался, думал, что если ему повезет, на коробке он услышит от черного матроса о судьбе петроградских детей, вывезенных из Владивостока американцами. Что с ними стало?
Доктор Хрыпов был молодым врачом, но уже считал себя старым моряком — этот рейс был для дока пятым. Александр Ефремович, еще учась в Военно-медицинской академии, изучил прилично французский язык (стал учить английский). Разговорной практики не было. Запираясь в своей каюте, Хрыпов прочитывал французские журналы, газеты, громко произносил отдельные фразы. В этот час, когда для Бабушкина решалось, “быть или не быть”, Хрыпов просматривал несколько номеров газеты, выходящей в Марселе, оказавшихся в Гамбурге с заметным опозданием. В одном номере вся страница отводилась чемпионату французской борьбы, в другом было сообщение об убийстве некоего господина Леру, причастного к делам чемпионата. Хрыпов любил борьбу (и пин-понг); только он собрался скрутить табачок “добельман” и со смаком заняться марсельским чемпионатом, как в дверь каюты постучали.
— Антрэ! — отозвался док Хрыпов.
Его единственный за весь рейс пациент, давший корабельному врачу благодарную возможность повозиться со сломанной рукой, перешагнул порог, приложил два пальца левой к козырьку фуражки:
— Я нашел кока. Пришлось обежать весь порт и полгорода.
— Вы не должны были этого делать с больной рукой. Я вам запретил уходить на берег.
— Если я скажу, что кок сам навязался на мою шею, — вы не поверите.
Хрыпов профессиональным жестом поправил положение забинтованной руки моряка, вдетой в черную повязку через шею.
— Что я должен делать? Снять пробу?
— Он еще не дошел до плиты. Пробу вы должны снять с него.
— Не понимаю.
— Ну пустить ему кровь из пальца, сунуть палец в рот.
— У вас странные представления о врачебном осмотре. Зовите! И берегите руку от случайного удара.
В каюту доктора вошел высокий смущенный мужчина. Тот, о ком Хрыпов будет теперь ночью читать в марсельской газете.
— Раздевайтесь. Чем болели? Вспоминайте! Богатырь смутился еще больше.
— Ничем не болел. Но валялся в госпиталях.
— Куда ранены?
— Если бы в одно место!
— Где лечились?
— У японцев.
Хрыпов с интересом посмотрел на участника русско-японской, который искал работы с котлами и сковородками.
Дед в капитанской каюте принял решение, достойное хитроумного Улиса. Тот ли Бабушкин, за которого он себя выдавал? Паспортизация в Москве, Ленинграде тогда еще не прошла (а в селах жили по справкам и без справок). Русские матросы плавали на английских, американских, бельгийских, нидерландских судах. Дедрухин взял негра в команду корабля, толком не зная его имя. За это его даже похвалили в Ленинграде. Но русский в немецком городе? А не взять его он не мог, и не потому, что им нужен был шеф-повар. Еще неизвестно, что состряпает он. Этот вятский крестьянин, оторванный от родной земли, скитавшийся по свету (Бабушкин скупо рассказал о себе), этот рослый красивый человек пришелся по душе Дедрухину. Отвечать же за его прошлое он не может, не хочет. И сказал Дед себе: “Я продам ему пассажирский билет первого класса”. (Бабушкин показал деньги — марки.) Пассажиров несколько человек, в Ленинграде у них проверят паспорта на корабле. Если Бабушкина на берег не выпустят, он останется на палубе и в обратном рейсе сойдет в Гамбурге. Пострадает карман, но моряк побудет среди своих.
Эта мудрость и человечность сорокалетнего Деда, капитана корабля, приобретенного с верфи в Христиании, судна товаро-пассажирского с малой командой, сулили Бабушкину то, от чего могло разорваться и львиное сердце. Увидеть отчизну и не сойти на землю родины.
***
“Завязывал бантик, а развязал узелок”, — думал Бабушкин, лежа в отдельной каюте на советском корабле, прислушиваясь к звонкам машинного телеграфа. Шведские переборки были тонкими.
Бабушкин все еще видел себя в Гамбурге, когда он в вечерний час бежал спринтом из порта за своим чемоданом. Ему казалось, что советский пароход уйдет без него. Вот его остановит полицейский, потащит в участок. За ним действительно гнался… негр.
— Чума! Чолера! — Темнолицый Иван догнал, заулыбался.
Шли размашистым шагом. На обратной дороге Иван нес чемодан, не торопились. На французские слова русского американец отвечал английскими. Смеялись над несовпадениями ответов с вопросами. Над Гамбургом плыла коричневая луна, отражалась в водах мутной Эльбы, черного озера Альстер, заглядывала в освещенные электрическим светом витрины.
Качка была легкой, но несносной. Сон сморил Бабушкина. У раскаленных топок под ним люди в сетках на обнаженных торсах повторяли в определенном ритме обычные здесь команды:
— Подломали!
— Забросали!
— Грибком раздали…
Подламывая шлак для доступа воздуха, Тараканов повисал на ломе. Другие “духи” (так называли на пароходах кочегаров) тоже сноровистые ребята. Работенка не для хилых и стариков. Но закопченные лица не давали возможности определить их возраста. И сложение, и сила у этих людей были другими, чем у борцов. Жилистые, поджарые. Придет время чистки топок. От усилий Мамоткадзе шлак вывалится целым куском. Такой пышущий жаром кусок называли “шубой”. Добрый матрос “дух” Мамоткадзе за еще короткий свой век сработал множество “шуб”. Но за все эти жаркие “шубы” любящий и ревнивый муж не смог еще приобрести для жены легкой норковой шубки. (Может быть, когда он перейдет на теплоход, станет электриком — мечта сбудется.)